Похороны Сталина – песня, которая звучит до сих пор
"Государственные похороны" Сергея Лозницы погружают в атмосферу определенного времени, которое в данном случае оказывается не только мрачным, но и предельно лирическим. В кадре снующие повсюду советские граждане внимают эмоциональным и возвышенным речам, прославляющим систему. Всеобъемлющее переживание, выраженное в музыкальном сопровождении и переливах тембров, звучащих из каждого громкоговорителя, создают цельное полотно того, что называется песней. Такой лирический накал в целом соответствует нашим представлениям о тоталитарном проекте. Однако "Государственные похороны" выходят за пределы констатации всякого соответствия и наводят резкость на принцип мышления, заложенного в основы большевизма.
Лиризм – неотъемлемая составляющей любого несвободного общества. И речь вовсе не о лирических жанрах, хотя, и ода, и эпитафия, например, лучше всего соответствуют именно несвободным обществам. Не зря и сам Сталин так любил поэзию и придирчиво следил за ее развитием, что уничтожая одних поэтов, возвеличивал других и держал в постоянном напряжении и ожидании опасности третьих. Здесь же речь о монументальной поэтичности времени, исключающей возможность для живого мышления.
Свободное мышление имеет как поэтические, так и прозаические элементы. Когда мы мыслим, возникающие абстрактные образы превращаем в конкретные формы, и точно так же проделываем путь в противоположном направлении, когда обобщаем частное суждение. Если мышление лишено этой смены, оно невозможно в принципе. Когда мы укладываем игрушечного зайца в кровать, ребенок испытывает глубокое удовлетворение, потому что не имеет знаний о таком явлении как "сон", а также о том, что сон невозможен в отношении неживого объекта. При этом соотносит его с тем, что знает, и называет подобно знакомому явлению. Это своеобразный признак поэтического мышления. Благодаря прозаическому элементу ребенок однажды выйдет за рамки образа и назовет вещи своими именами. Но если ему препятствовать в этом, данный абстрактный образ закрепится в памяти и начнет укрепляться в качестве мифа.
Так и в тоталитарных системах, где всему даются поэтические определения, где общество окутано поэзией в духе "Имя нашего защитника осветило путь и продолжает освещать пути наши", человек лишается возможности выхода за поэтические рамки. Как бы он не старался, как бы внутренний голос не настаивал на необходимости мыслить шире, советский человек не мог себе этого позволить. В обществе, в котором практически не было семей не столкнувшихся с доносами, расстрелами и репрессиями, выход за пределы поэтичного представлял конкретную и осязаемую опасность. При этом было бы глупо считать, что советские люди буквально тряслись от страха. Страх этот вовсе не отягощал народ в привычно понимании. Лирическая основа системы настолько пропитала страхом тело советского человека, что сделала его естественной составляющей личности. Такое положение вещей в системе, где жизнь – это не путешествие, а песня, и обеспечило мифологизацию времени.
Когда произойдет пресловутое развенчание культа Сталина, собственно развенчания ещё не случится, но запустится длительный процесс деконструкции советского мифа. Природа деконструкции не проста и удивительна. Когда мы беремся разобрать старое здание, чтобы на его месте построить новое, шаг за шагом снимаем с него кирпичные слои. И даже если делаем это одним махом посредством грубого сноса, в какой-то момент непременно оказываемся лицом к лицу с его основанием – фундаментом. Это же происходит и в процессе деконструкции какого угодно мифа, то есть, мы обязательно приходим к его основанию – поэтическому мышлению.
И именно с ним мы сталкиваемся, когда в рамках декоммунизации происходит изъятие из публичного пространства символов советской эпохи, пишутся доносы и осуществляется коллективная травля. Дело ведь не просто в безальтернативности замещения одного нарратива другим, но и в обилии художественных образов в риторике политиков и представителей культурного истеблишмента – "кто не с нами – тот против нас" или "если враг не сдается – его уничтожают". Все это отчетливо указывает на принадлежность отдельных представителей элиты к советскому проекту, а также на определенный этап демифологизации прошлого, который мы сейчас проходим.
