Спогади Семена Глузмана

Здається, що сьогодні не до книжок. Агонізуюча суспільна система спричиняє безліч різноспрямованих імпульсів, на які громадяни, у метушні повсякдення реагують суто рефлекторно, неусвідомлено. Політикани, немов нездарні циркові блазні, у відчайдушній боротьбі за увагу "шанованої публіки" намагаються "жартувати" на тему мовних проблем. Відволікають увагу від колапсу економіки та міжнародної ізоляції країни, спричиненої вже, навіть не політичною, а етичною відразою світу до них. Різнокаліберні рейдери, тим часом, намагаються докрасти громадську власність – від ринків до парків та історичних пам'яток. Хіба нині до читання? Так! Є бо книжки, які відкривають джерела і корені процесів, куди занурилися країна і світ...

Напровесні вийшли друком спогади Семена ГЛУЗМАНА "Рисунки по памяти или воспоминания отсидента". Видано їх Видавничим домом Дмитра Бураго, у Києві.

Цю книжку я перечитав двічі. Вперше – просто поглинаючи факти та обставини з життя відомих, "канонізованих" сьогодні дисидентів, а головне – зовсім незнаних, тих, чиї імена так і загубилися б у історичному вирі, якби не ці Спогади. Вдруге читав їх, намагаючись збагнути якнайширшу укоріненість українського сьогодення у тому радянському, наскрізно лицемірному суспільстві, що було самозакомплексовано ідеологічними догматами, які просто суперечили людському єству, отож не були придатними до безкровного втілення.

Спогади дають відповідь на питання: чому, позірно монолітний радянський лад так миттєво розсипався; чому лишив по собі, з одного боку потворний "інтернаціонал диктатур", які сучасні "собіратєлі зємєль" знову намагаються стягнути у нову Золоту Орду, а з іншого – цивілізовані країни Балтії та динамічну і гідну Грузію? Чому усі наші президенти, – як один колишні комуністи, радянські кар'єристи, – побудувати справді людське суспільство в Україні, або принаймні не заважати його самостановленню? У чому причина ментальної тріщини в Україні?

Читання Спогадів наштовхнуло мене і на геть несподівану, на перший погляд, думку. Чому фундаментальна праця Чарльза Дарвіна "Походдення видів шляхом природного добору" потрапила у 1872 році під цензурну заборону у Росії? Система цензурування літературних та наукових праць успадкувалася Радянським Союзом від Російської Імперії, так само, як і обов'язкове просування панівних ідеологем. У цьому розумінні більшовики виявилися гідними учнями російського царату. Нехай ідеологеми змінилися на діаметрально протилежні, але ідея заборони думки державою – виявилася наріжною і для радянського ладу. За інакшу від офіційної думку – соціальну чи наукову, засуджували до каторги. У цьому комуністи також наслідували імперію, спричинивши виникнення дисидентського руху.

Суспільна та технологічна відсталість Російської Імперії – СРСР, яка протягом двадцятого сторіччя двічі стала причиною краху імперського простору, зумовлювалася соціальною та інтелектуальною несвободою тих суспільств. Нині знову відтворено їхній головний елемент – самодержавство. Від цього зовсім близько і до цілковитої реставрації інших складових тоталітарного ладу. Принаймні, політичні ув'язнення та силові способи боротьби з ідеологічними опонентами вже повернулися. Книжка мимоволі примушує згадати про це.

Семен Глузман провів вже дві презентації цієї праці у Кривому Розі, одну в Одесі, а на осінь, коли до міст повернеться молодь, заплановані зустрічі з читачами у Полтаві, Києві, Івано-Франківську та інших містах, книжкою цікавляться журналісти. Кінематографісти, (природно, що з Голівуду, а не з України), пропонують зробити фільм. Можливо варто було б викласти розділи цієї книжки на сайті "Історична правда".

З дозволу Семена Фішелевича, у кількох блогах на УП я подам уривки з його Спогадів, що присвячені Людям, тепер вже Постатям нашої історії, які були його друзями, співкамерниками, полемічними партнерами. Прочитайте!

Уроки Свитлычного

Иван Алексеевич, дорогой мой, все реже возвращаюсь к

вам, в прошлое. Все реже, к сожалению. Туда, где жизнь была

прозрачнее, яснее, слаще. В лагерь.

Время покрывает патиной детали ушедшего. Где-то в архи-

вах КГБ хранятся тысячи страниц рапортов лагерных осведо-

мителей и начальственных отчетов, где-то в частных архивах

"за бугром" лежат сотни страниц давно опубликованных и по-

забытых "Дневников зоны ВС 389/35". Но мне не нужны дета-

ли, числа, даты. Любящему сердцу не нужны подробности, оно

помнит главное, самое важное. Уважение, любовь не возникают

мгновенно. Именно поэтому они долговечнее самой памяти.

Двадцатишестилетний человек входил в новую жизнь. Без

концертов в филармонии, ночных костров в Коктебеле, милых

девушек, тихих вечеров в читальне академической библиоте-

ки. Без прежних иллюзий и привязанностей. Жизнь оказалась

суше, страшнее, однозначнее. И был страх, и была горечь.

Лагерь встретил меня шоком погружения в Историю. Рядом

проживали свой двадцатипятилетний арестантский срок кре-

стьянские сыновья из Западной Украины и Прибалтики. Здесь

же вновь приспосабливались к жизни старики, прежде служив-

шие в немецкой полиции, а ныне – активно "ставшие на путь

исправления"... Все мы ели одну и ту же гнилую капусту, ходи-

ли одним строем.

На черном кусочке дерматина – четкая надпись чертежны-

ми буквами: "Светличный", бирка на груди. Лицо осталось в

памяти позднее. Казавшийся мне тогда весьма немолодым че-

ловек (около пятидесяти) внимательно наблюдал за новой для

себя жизнью, ходил медленно, подолгу негромко разговаривал с

Антонюком, Горбалем, партизанами-"двадцатипятилетниками",

с евреями-"самолетчиками". Не со мною. Да, так было, Иван

Алексеевич, вам был понятен, а потому неинтересен суетящий-

ся мальчишка, явно ищущий простых и нереальных решений.

238

Первый серьезный ваш разговор со мною (вернее, вниматель-

ное выслушивание моего эмоционального монолога) – после

этапирования в зону Валерия Марченко. Случайно оказалось,

что я знаю некоторых его киевских друзей.

Жизнь зоны диктовала поступки. Владимиру Буковскому

недолго довелось "отдыхать" в лагере. Местное КГБ предпоч-

ло максимально быстро отправить его назад, во Владимирскую

тюрьму. Буковский был им страшен и своим опытом, и своим

авторитетом. Избавив зону-35 от лидера, ГБ хотела заморозить

кристаллизацию сопротивления политзаключенных. Но про-

изошло обратное, потеряв Буковского, люди осознали необ-

ходимость консолидации. Как-то само собою получилось, что

неформальными лидерами стали Свитлычный и "самолетчик"

Ягман (вскоре закончивший срок и уехавший в Израиль).

Не было выдвижения кандидатур, не было голосования.

Было: трезвость суждений, умение анализа ситуации, высокое

чувство ответственности (ответственности – за других, за тех,

кто верит тебе на слово). Была мудрость. Да, Иван Алексеевич,

воспаленным своим ужасом тех минут я четко запомнил серый

день, небольшое "толковище" в пяти-шести метрах от двери

барака: часы, предшествовавшие первой нашей серьезной голо-

довке из-за лишения Евгена Пронюка права на свидание. Страх

остро звенел у меня в ушах, я понимал: здесь граница, здесь

мне нужно будет решаться... А рядом шел совет: пятеро уважа-

емых зэков обсуждали ситуацию. Среди них Свитлычный.

Потом были будни. Жестокие и устойчивые будни червей

в супе, постылой работы в промзоне и крепнущего сопротив-

ления. Зона обретала свое собственное лицо, рушились не-

видимые заборы между национальными общинами, между

"стариками"-двадцатипятилетниками и еще пахнущими волей

диссидентами. Сопротивлением было слово. Пока надзираю-

щие за нами чекисты истово боролись с присутствием в зоне

теплого зимнего белья и пружинных механических бритв ("не

положено!"), неслышные и внешне спокойные до безразличия

Антонюк и Горбаль обкладывались множеством книг и журна-

239

лов... и писали, писали. Их ксивы несли миру информацию о

людях зоны, ее жизни. И это было страшное оружие. Десятки,

сотни тысяч чекистов и их стукачей выискивали крамолу на

воле, сажали в тюрьмы, лагеря и психиатрические больницы,

а здесь, в самом запредельном месте полной несвободы и изо-

ляции писали Самиздат!

Когда-то и ГБ начала прозревать: "тихий" Антонюк как опас-

ный лидер был изъят из зоны, ушел этапом во Владимирскую

тюрьму... Ситуация была серьезной: Горбаль в ссылке,

Буковского и Антонюка нет, Ягман в Израиле, несколько "одино-

чек" работали только в самоизоляции (должен отметить – всегда

с минимальным эффектом или без оного). "Общественным писа-

рем" тогда оставался лишь я... Помните, Иван Алексеевич, как

вызвали вы на короткий и серьезный разговор милого доброго

И., помните диалог у холмика земли:

– Свитлычный: "И., ты прекрасно знаешь, чем занимался

здесь Антонюк. Ему нужна замена. Хотя бы в том, чтобы пи-

сать ксивы. Хотя бы в этом. Работы очень много, Глузя один

не справляется. У тебя прекрасный четкий почерк, к тому же -

мелкий. Ты будешь писать ксивы..."

– И. (с негодованием на лице): "Я поэт, я должен писать сти-

хи, а не ксивы. Не буду, ни за что не буду..."

– Свитлычный: "Будешь. Куда ты денешься. Обязательно бу-

дешь. Знаю, тебе страшно. Всем страшно. Но ты будешь это

делать..."

– И: "Нет, не буду!"

...На следующий день И. стал нашим "общественным писа-

рем". Писал много и ежедневно. Тогда Свитлычный стал лиде-

ром. Осторожность, мудрость, здравый земной разум, большой

жизненный опыт как-то незаметно для него самого сделали его

человеком, к слову которого прислушивались все, чье поведе-

ние в лагере определялось нравственной позицией. Именно

так, нравственной позицией сопротивления злу и лжи. Ведь на

самом деле все было так просто и ясно: истина в экзистенци-

альном поединке личности и тоталитарного государства была

240

очевидна, и эта истина состояла в том, что посмел высказать

вслух мальчик из сказки Ганса Христиана Андерсена. Король

был голый! Эта истина объединяла всех нас, вне зависимости

от национальной культуры, родного языка, специфики личного

опыта, разницы в возрасте. Иван Свитлычный любил и пони-

мал людей, поэтому и люди доверяли ему.

Мужество, доведенный до фанатизма личный героизм,

конкретная цель (позитивная – власть или негативная – разру-

шение "до кирпичика") необходимы революционерам. Мы не

были ими. Мы не хотели и не умели быть ими. Сотни тысяч,

миллионы людей в СССР знали то же самое, что знали мы. Но

они молчали. Мы же, странные одиночки, посмели говорить и

писать. Вот и вся вина. Инженеры, школьные учителя, крестья-

не, ученые, заводские рабочие пришли в ГУЛАГ, как правило,

без каких-либо политических амбиций. И здесь, в лагере мы не

жили одной лишь "политикой"...

Игорь Калынець открыл мне сокровища украинской поэзии.

Дал сборник Антоныча, томик раннего Тычины. Как это резко

отличалось от той украинской литературы, которую я знал из

школьного курса... А потом почти ежедневно были новые и но-

вые стихи самого Калынця (я был читателем или слушателем

N2, первым всегда был мэтр Свитлычный). Не было, да и не

могло быть "литературных читок". Режим зоны, ее вынужден-

ный быт исключал появление любых подобных "антисоветских

сборищ", плата за попытку была очевидна: карцер, или лише-

ние права на свидание с родными, или лишение права на еже-

месячную закупку продуктов в лагерном ларьке (на 5 рублей

в месяц!). Все было проще, естественнее. В свободные мину-

ты или часы останавливались поговорить двое или трое зэков,

один читал свежую рукопись...

Свитлычный жил поэзией. Переводил с французского, пи-

сал свое, редактировал чужое. Успевал прочитывать несколько

украинских и русских литературных журналов и немедленно

241

говорил нам: "Обязательно прочитайте это. Прекрасные сти-

хи". Или: "интересные стихи".

Помните, Иван Алексеевич, как радовались вы проявлению

литературного таланта у Размика Зограбяна? В одном исписан-

ном тетрадном листке увидели вы удивительную способность

к литературе у полуобразованного армянского рабочего парня,

к тому же, весьма слабо владеющего русским языком. Помните

этот текст, посвященный этапированному в тюрьму Баграту

Шахвердяну? Страстную молитву, обращенную к духу давно

погибшего там же, во Владимире, армянского патриота-даш-

нака, молитву-заклинание: "Дух, спаси моего друга, помоги

ему!". Знаю, что помните. И я помню... комок подступает к гор-

лу. Где он сейчас, наш Размик, как он живет. И жив ли вообще...

Иван любил жизнь. Очень любил. Тюрьма, лагерь, этапы -

все это было для него жизнью, необычной, суровой, опасной,

но – все той же его собственной жизнью, где в самый серый

осклизлый день всегда есть повод для радости и шутки.

Что есть радость? Всего лишь реакция, ответ. Извращенная

жизнь советского зэка, тем не менее, была полна и радостями,

счастьем. Мы были счастливы друг другом, нашими беседа-

ми на всевозможные темы, нашими книгами. Одному лишь не

было места в этой странной жизни: планам на будущее. Ну, как

же было не радоваться, не смеяться, когда безумие ирреальной

советской действительности с этими вечными ее страхом и ло-

жью осталось за высокими заборами, а здесь, рядом с тобою,

живут такие разные люди, ставшие тебе близкими и милыми

своей удивительной распрямленностью, открытостью. И ты ра-

дуешься каждый день тому, что ты – с ними, что ты, как и они,

говоришь, не таясь, в лицо кагебисту очевидное, что ты можешь

в этом углу барака поговорить о французском литературном мо-

дернизме, а в другом – о философских проблемах биофизики,

там, в третьем ряду двухэтажных нар – о древнегреческой исто-

рии. А твоя история, история твоей кафкианской страны – вот

же она, рядом, в лицах и судьбах Степана Мамчура и Йонаса

Матузевичуса, Васыля Пидгородецкого и Иварса Грабанса.

242

Сыновья Эстонии и Калмыкии, Армении и Молдавии, курды,

евреи, дагестанцы – вот же они, рядом с тобою каждый день,

каждый год, спроси их, расскажи им свое!

Но была одна сугубо специфическая радость, наполнявшая

наши дни и ночи особым смыслом, особым счастьем: радость

Слова. Слова, обдуманного, отшлифованного, записанного в

неволе и услышанного миром. Да, мы явно переоценивали ин-

терес к нашим мыслям и судьбам со стороны интеллектуалов

Запада, не могли не переоценивать их внимание... Но наши

слова, наши письма, стихи, заявления, наконец, наши столь

тщательно засекречиваемые властью судебные приговоры были

нужны нашей стране, оставшимся с той стороны колючей про-

волоки друзьям и близким, нашим единомышленникам. И, по-

жалуй, больше всего они были необходимы нам самим, в этом

бесконечном сизифовом поединке с КГБ: "вот, читайте, слу-

шайте, вы изъяли меня из обычной жизни на долгие годы, вы

спрятали меня в глухом уральском лесу, вы хотели растоптать

меня глухотой и молчанием... читайте же, слушайте, я жив, я

стал сильнее, лучше, я совсем не боюсь вас, вы, вы, боитесь

меня!"