Сергей Сокуров-Величко: Об одном окаризме

Pre Scriptum

Я не знаю, кто автор этого текста и зачем он написал так многа букафф:) И, видимо, никогда не узнаю. Прикол лишь в том, что текст, с которым автор полемизирует ("ДОСИТЬ ЗНУЩАТИСЯ НАД РОСІЙСЬКОЮ МОВОЮ, або полтавський суржик та духовне плебейство"), был опубликован 8 (!) лет назад в указанной газете (24 и 31 марта 2000 года:)

====================================================

Сергей Сокуров-Величко

Об одном окаризме, рождённом при попытке искоренить из себя жлоба

http://www.russkie.org/index.php?module=fullitem&id=12437

Не очень хорошее владение русским языком, "барочное" неумение сотворца русской (общерусской) современной литературы как бы подчёркивает его случайную, искусственную русскость, а значит – природное украинство (и только украинство потомка шляхтичей). Как это, должно быть, приятно услышать в очередной раз к югу от хутора Михайловского, в незалежных "хуторах"!



Задумав эту статью, я мысленно озаглавил её "Об одном афоризме", уточнив загодя, что "афоризм" – законченная мысль, выраженная в сжатой, точной форме. Например (за точность не ручаюсь), Гоголь – родоначальник русской прозы или русская литература вышла из "Шинели" Гоголя. Однако, после двух первых слов в заголовке, дрогнула рука, и перо, вместо "аф", вывело "ок"... Правда, не с бухты-барахты "афоризм" обернулся "окаризмом". Накануне совершенно случайно попался мне на здоровый глаз завезённый в Россию из незалежного (нарештi збавились!) края "Полтавський вiсник", а в газете – статья "Полтавский "суржик" i духовне плебейство" (вы догадались, на мове). Ох, уж этот мой глаз! Вечно наткнётся на непотребное! Автор, заклеймивший "духовных плебеев" Полтавщины и, заодно, смежных территорий молодой демократии, надо полагать, относит себя к "духовным патрициям". Угадал! Андрiй Окара (Москва), журналист известный. Когда мэтра публицистики заносит в глухомань, то причиной тому или острая потребность в гонораре, который можно урвать за одно только столичное имя, не заботясь о смысле излагаемого на бумаге (любая чушь за шедевр сойдёт), или учуянная опытным носом жгучая сенсация. В конкретном случае ни то, ни другое: ну, что возьмёшь с провинциального периодического издания! А сенсация, что готовится под Полтавой в 2009 году в виде своеобразного, хоть и странного, реванша "свидомого украинства" за поражение... (кого б вы думали?) шведов от москалей, давно у всех на слуху, даже до короля Швеции дошла в виде намерения Киева подарить Стокгольму бронзового гетмана (не путать с гауптманом!), хотя по-украински его величество, говорят, не читает (тоже мне, интеллигент!). При просмотре статьи открылась истинная причина вояжа московского языкомовного журналиста: земля Котляревского, земля действительно "соковитой", звучной малороссийской речи, увы, безжалостно задавленной жёстким галицким диалектом, под ложь о русификации, показалась Андрею Окаре наиболее подходящим местом, где (цитирую) "невольно спрашиваешь: не настало ли время искоренить из себя жлоба (в другом месте "вичавити", то есть "выдавить". Наверное, чтобы выдавленный жлоб не дал скучать другим борцам со жлобством, проникая в них по очереди). Заодно продемонстрировать намерение взять на месте под защиту русскую речь: "Алэ росийська мова в Полтави тэж потрэбуе нэгайного захисту!" – это если по возвращении домой спросят московские шовинисты, чего мотался к брехливым хохлам.

Однако, отвлёкся... Речь здесь о ином; о том, что породило термин, созвучный с "афоризмом". Читая с интересом статью и мысленно вступая с автором в полемику по некоторым её положениям, я налетел неожиданно, как на рогатку во тьме, на фразу, стоящую научного фолианта. Привожу её в собственном переводе на русский язык:

Гоголь, который владел русским литературным языком не очень хорошо... своё неумение... (совсем в духе барокко!) превратил в приём, в средство художественного выражения.

Предвижу ваше возражение. Не спешите! Согласен, для афоризма это длинновато, не энергично. Но приведенная фраза легко трансформируется (рискну вызвать ироническую усмешку знатоков) в "субафоризм": "Гоголь – неумелый, посредственный знаток русского языка". Здесь некоторая вялость, неопределённость выражения компенсируется неожиданностью мысли, идущей вразрез со всем, что нам известно о Гоголе со школьной скамьи. Вот за эту неожиданность, революционность "мысли изречённой" (помните, у Тютчева? – Мысль изречённая есть ложь) я позволил себе отличить высказывание отважного ниспровергателя авторитетов А. Окары отдельным термином – окаризм. Призываю всех поклонников творчества Гоголя присоединиться к моему поздравлению оригинального ценителя (и оценщика!) с появлением литературоведческого термина, правда, ещё не признанного официально, в его честь.

Давайте, читатель, сначала попытаемся разрешить проблему: может ли быть в принципе имярек "не очень хорошим", "неумелым" в том деле, которое сам и творит, получая на выходе совершеннейший по качеству продукт творчества, материальный или духовный? Представим себе, что "Давида" изваял не Микельанджело, а посредственный мастер, владеющий резцом "не очень хорошо"; или вообразим пастушка, оторванного от овец исполнять в Ля Скала на свирели фуги Баха, или крепостного дядьку Александра Пушкина, берущегося за рукопись "Евгения Онегина", когда барину лень сочинять да и рифма не идёт (Никита, есть свидетельства, пописывал стишки – "не очень хорошо", разумеется). Не представляете? Не можете вообразить? Я тоже. Николай Васильевич Гоголь, между прочим, считается... нет, он признан, он является реально, по факту, совместно с Пушкиным, творцом современного русского литературного языка. Если стать на позицию Андрея Окары, сапожник взялся печь пироги. Вот такой это народ! Куда хошь проникнет и своё возьмёт, не сомневайтесь. Примеры? Извольте! Некий Безбородко, казацького роду, который, наверное, "не очень хорошо владел" искусством европейской политики, в канцлеры Российской империи пролез, княжеский титул выслужил. Винничанин Миклухо-Маклай (на папуасском ни гу-гу!) стал уважаемым человеком в Новой Гвинее. Словом, хохол и в Антарктиде – хохол.

Слава Богу, рядом с неумехой (см. выше) оказался москвич, владеющий русским языком с трёхлетнего возраста (до трёх Саша разговаривал только на французском). Он, выходит, и взял на себя всю работу. Разумеется, сборники "Миргород" и "Вечера на хуторе..." хитрый малоросс с грехом пополам сам написал, на одном "духе барокко", превратив "своё неумение... в приём, в средство художественного выражения". А вот петербургские повести, роман "Мёртвые души", пьесы "Ревизор", "Женитьба", как пить дать, Пушкин за друга сочинил, даже после своей смерти "неумелой" рукой уроженца Больших Сорочинцев водил.

Шутка!

Кстати, Миргород, Диканька... А каким языком владел Николай Васильевич "очень хорошо"? Ведь каким-то должен был владеть. Ну, хоть одним! В отчем доме, скорее всего, разговаривали на тогдашнем русском литературном, творимым Карамзиным и Жуковским, Гнедичем, юным Пушкиным, в полтавской редакции; несомненно – на французском. У papa и maman, предположим, вырывались польские словечки, ведь у того и другой шляхетские предки были совсем рядом во времени. В гимназии опять же русский, французский, немецкий и классические. Дворня и селяне, с которыми любил балакать будущий гений русского слова, изъяснялась на полтавском диалекте мовы, отличную характеристику которого дал в своей статье А.Окара, и я с ним согласен – сам немалое время находился в этом ярком, душистом речевом саду, откуда вышли мои малороссийские предки. Возделывали тот сад, придавая ему литературное звучание, тогда ещё не многие, автор "Энеиды" в их числе и сочинитель комедий из народного быта Гоголь-отец. Детство в Васильевке, юность в Нежине давали возможность владеть местным диалектом мовы в совершенстве. Только какова, как питательная среда для высокой литературы, для произведений гоголевского уровня, была мовная почва?

Язык ценится не за его благозвучие, а за гибкость, за возможность передавать тончайшие оттенки мысли, за богатство лексического фонда. Ни один язык мира такой возможностью изначально не обладает. Таковым из первичного материала делают его поколения мастеров слова, профессиональные литераторы. Язык, благодаря им, становится литературным и при распространении грамотности среди носителей первоосновы, возвращается в народ, становится в той или иной степени речевой и письменной нормой, при этом вновь принимая формы своеобразных диалектов не только в отдалённых друг от друга регионах, но и внутри одного урбанистического конгломерата: "язык" научных и университетских городков, "язык" рабочих окраин, "язык" аграрных территорий и т. д.

Литературным языком царства Романовых, затем всей империи был общерусский, ибо его создавали просветители собственно России (Великороссии) и Малороссии, понятийно включавшей до последнего времени и Белую Русь. Его назвали русским, ибо жители без исключения всех восточнославянских регионов называли себя русскими (русскими, русьскими), а "малоросс" или "украинец", "белорус" означали то же, что и "сибиряк" ("чалдон"), "помор", "москвич", "волжанин", отнюдь не национальность. На русском литературном своей эпохи писали современники Грозного царя, галичанин Иван Вишенский и князь Курбский, только первый использовал, не в пример московиту, немало польских слов, которые из века в век всё больше уводили разговорный язык Польской Украины от общерусской основы, превращая его в "украинский"; причём, происходило не приживание слов для понятий и предметов, отсутствующих у автохтонов, а замена старых, коренных, на "импортные", из языка новых хозяев (на 90-е годы ХХ века в мове оказалось более 2000 слов польского происхождения, каждое почти второе общеупотребительное слово, а сейчас "дерусификация" привела к замене многих слов украинского языка, которые оказались новым просветителям подозрительно "москальскими", на слова, в основном, из польского лексикона. Процесс успешно продолжается).

С начала XVII века киевляне, москвичи, половчане, жители других городов и весей обширной державы учатся литературной речи по единой для всего русского (руського, русского, если хотите) мира, разделённого государственными границами, "Грамматике" Мелетия Смотрицкого, просветителя из Малороссии. С того же времени, многократно усилившись после присоединения левобережья Днепра к России, уже хлынул с юга и запада в центр единой страны поток учёного люда, энергично начавшего вековое сотворение общерусского (русского) литературного языка на местной московской основе привнесёнными с окраин русского мира разнообразными, разнозвучными диалектами. Здесь сошлись "языки" московских министерств-приказов, торговых рядов и ремесленных слобод с языками Поднепровья, Белой, Чёрной и даже Червеной Руси, а "на выходе" получилась литературная речь, озвучившая через печатный станок одинаковыми словами мысли и Ломоносова и Григория Сковороды, далеко, как известно, не земляков. Это творение духа, очищаемое от полонизмов возвратом слов, сохранившихся вместе с запетыми ещё в древнем в Киеве былинами только в русских говорах Валдая, севера и востока страны, стало всё больше походить на общеупотребительный язык добатыевой Руси (разумеется, с учётом эволюции), чем на краевые народные мовы постепенно отбираемых у польской короны земель. Наш современник, учёный, украинский филолог В. Русановский, подтверждает к крайнему неудовольствию земляков-"просвитовцев": "Древнерусский язык далёк от специфики современных украинских говоров... словарь последних во всём существенном, что отличает его от великорусских говоров, образовался в позднейшее время"; современный русский язык (а "современен" он от Пушкина и Гоголя) более других, по "киевской родне", соответствует древнерусскому по своему словарю, грамматическому строю и общему характеру. Не принял современный русский (общерусский) литературный язык и те несколько сотен тюркских слов, что проникли в малороссийские говоры из половецкого поля, без основания вытеснив старо-русские, как, например, "любимая" уступила место "коханой", а "матушка" стала "ненькой" и т. д. (Русь Московская заимствовала у татар, не считаясь с "игом", значительно меньше слов, в 3-5 раз меньше, тем не менее у нас, утверждают "просвитовцы", "ментальность Орды").

Скорее всего, молодой Гоголь хорошо, даже очень хорошо, смею утверждать, отлично, знал и общерусский литературный язык на той стадии развития, которую застал начинающий литератор из малороссийской провинции, и полтавский говор, которому с лёгкой руки Котляревского и его эпигонов суждено было положить начало "окремому" украинскому литературному, мове, но гений словесности отлично понимал (или верно предчувствовал), что у него под руками разный материал, разной степени качества, разнообразия форм, годности для того прозаического строения, что способен возвести на мировом литературном поле он, избранник Провидения, выбирающего гения из людской массы простым указанием перста, не считаясь ни с самолюбием отдельных личностей, ни с социальным положением, ни с заслугами предков – ни с чем не считаясь. Если бы скульптор Фидий, осознающий своё предназначение, выбрал для возведения Парфенона известняк только потому, что этот не пригодный для монументального строения камень добывают сразу за околицей его родного селения, а вечный и вечно прекрасный мрамор – у соседей, то он лишил бы эстетического наслаждения сотню поколений человечества. Конечно, со временем известняк в естественном залегании превращается в мрамор, но Фидии, как и Гоголи, явление редкое, редчайшее. Для того, чтобы на мове возникла литература, равновеликая с признанными мировыми, при всех её стартовых преимуществах (а они есть) необходимо время, соизмеримое с эпохой. Соглашусь с Виссарионом Белинским: "Не прихоть, не случайность заставили его писать по-русски, не по-малороссийски, но глубоко-разумная внутренняя причина, – чему лучшим доказательством может служить то, что на малороссийский язык нельзя перевести даже "Тараса Бульбу", не то что "Невского проспекта". Сам Тарас Шевченко приведенное мнение подтвердил, используя ридну мову только в стихах; в прозе своей, в письмах (этом самом интимном литературном жанре) Великий Кобзарь пользовался исключительно русским языком. С тех пор немало воды утекло, и "Тараса Бульбу" на мову, увы, переводят. Один из таких переводов вдохновил меня на отклик "Укролан и Людмила" (другое название "Незалежные особенности литературы переводной и оригинальной"). А насчёт перевода на современную мову петербургских повестей Гоголя и романа, пьес, думаю, и сегодня Белинский прав. Только дело не столько в мове, сколько в "мовниках", отрабатывающих политический заказ, для чего достаточно быть "свидомым"; талантливым же переводчиком – не обязательно. Временем востребованы иные человеческие качества.

Так что же получается, Николай Василевич изменил "неньке-Украине"? Известно, Гоголь сам никак определить окончательно так и не смог, чего в нём больше, малороссийского или великорусского (над количеством "польского" не задумывался, не волновали его польские корни). Вообще этот вопрос не был для Гоголя терзающим душу: кто бы из двух нацменов в нём не победил, по большой мерке он так и так в собственном сознании оставался русским (руський, говорили в Васильевке до того, как Полтавщина стала схиднянской провинцией Галичины). Для нацiонально свiдомих украiнцiв, воителей универсальной отдельности древнейшей расы а (о) риев (от "орать" – пахать), этого достаточно, чтобы объявить земляка запроданцем, манкуртом, янычаром, попыхачём (?). Но...пока сдерживаются. Больно уж величина крупная. Мировая! Притом, всё чаще, вызывая лишь ленивые протесты москалей, называют автора "Миргорода" украинским (!) письменником-змушеним-писати-на-мовi-окупантiв. Слово получилась длинноватым, да ничего, вот минет 200-летие, сократят втихую, чему поможет и статья Андрея Окары, определившего Гоголевский уровень знаний русского языка. Какой он, Мыкола Васыльовыч, русский после такого приговора! Повторяться не буду – опять заведусь на несколько страниц, а статью ведь пора кончать: форматы порталов и всё такое...

Я и мысли не допускаю, что москвич, хоть он и "украинского походження", подыграл "свидомым". Скорее всего он поддался вполне понятному желанию покладистого дитяти "разных" народов сделать приятное одним и другим. Ведь ласковое телятко двух маток сосёт. Не очень хорошее владение русским языком, "барочное" неумение сотворца русской (общерусской) современной литературы как бы подчёркивает его случайную, искусственную русскость, а значит – природное украинство (и только украинство потомка шляхтичей). Как это, должно быть, приятно услышать в очередной раз к югу от хутора Михайловского, в незалежных "хуторах"! С другой стороны, слышится при чтении "Полтавского суржика и духовного плебейства" желание утешить тех, у кого отнимают (ну, не всего, только часть!) Гоголя. Не велика, мол, потеря – неумелец, вроде не до конца признанного русской литературой, "вторичного" Короленко (см. в той же статье). А чтобы утешить, приободрить московских полуземляков, им предлагается, в виде пассионарного намерения Андрея Окары, немедленную защиту русского языка в Полтаве. В первых рядах защитников уже вижу нашего "духовного патриция".

Это отдельная тема, я к ней вернусь позже.

А пока простите, спешу – появилась после чтения "Полтавского вестника" острая потребность зайти в последнюю квартиру Гоголя, в Москве. Заодно могиле поклониться. И попросить прощения. Не за себя. Я не сомневаюсь в Гоголе. Я знаю его место в русской литературе.

До встречи, читатель!

Сергей Сокуров-Величко

http://www.russkie.org/index.php?module=fullitem&id=12437