О БУДУЩЕМ С НЕКЛЕССОЙ (4). Обитаемый остров Россия. Попытка к бегству (Межуев и Черняховский)

Избранные радиобеседы современного российского интеллектуала-футуролога Александра Ивановича Неклессы, опубликованные на этом блоге, оказались чрезвычайно востребованным чтением – разумеется, среди аудитории с уровнем продвинутости "выше среднего+". Очень жаль, что в Украине нет никаких пристойных площадок (регулярных собраний, непопсовых журналов, альманахов, радиопрограмм, телевизионных круглых сторов), на которых на профессиональном уровне велась бы дискуссия на социально-философские темы. А те несколько, что были, маргинализируются, умирают (как, скажем, семинар Валерия Вакарюка) или превращаются в политические ристалища.



Мои скромные попытки основать в Украине что-нибудь вменяемое в означенном жанре – увы – пока ни к чему не привели: нет спроса на подобную интеллектуальную продукцию, а ее потенциальные создатели до такой степени пришиблены жизнью и актуальной политической конъюнктурой, что даже как-то стесняются, что они, типа, умные – интеллектуалы, а не удачливые дельцы. Зашуганы жизнью – почти как в анекдоте, где хозяин "Запорожца" оправдывается перед хозяином "Мерседеса-600": да я, мол, прозаик. "Про каких-таких заек, твмт!"

Итак,

_______________________________________________________________

Гости программы А.И. Неклессы "Будущее где-то рядом":

Борис Межуев, зам. главного редактора "Русского журнала"; Сергей Черняховский, д.полит. н., профессор МНЭПУ



СЛУШАТЬ МОЖНО ТУТ

НЕКЛЕССА: Добрый вечер, господа. В эфире программа "Будущее где-то рядом", у микрофона её ведущий Александр Неклесса. Тема сегодняшней беседы "Обитаемый остров Россия. Попытка к бегству". Гости в студии: философ Борис Межуев, заместитель главного редактора "Русского журнала". Добрый вечер, Борис Вадимович.

МЕЖУЕВ: Добрый вечер.

НЕКЛЕССА: И Сергей Черняховский, доктор политических наук, профессор Международного независимого эколого-политологического университета. Добрый вечер, Сергей Феликсович.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Добрый вечер.

НЕКЛЕССА: К беседе можете подключиться так же вы, господа радиослушатели, если позвоните по телефону 730-73-70. Вы попадёте в студию, в прямой эфир. Или же можете воспользоваться услугами сайта finam.fm, где также можно слушать живой звук, задавать в письменном виде вопросы, оставлять свои суждения и реплики.

Итак, "Обитаемый остров Россия. Попытка к бегству". Я вижу в данной теме два пересекающихся вектора рассуждений: судьба России и обществознание будущего, скрепленных контекстом творчества братьев Стругацких. Так что разговор сегодня будет о стране, о власти, о поведении человека в особых обстоятельствах

И мой первый вопрос гостям студии: как вам кажется, господа, проблематика, которая выражена в мирах созданных писателями – это прошлое, настоящее или будущее России, да и всей человеческой вселенной? Начнём, пожалуй, вот с такого, возможно, несколько провокационного вопроса.

МЕЖУЕВ: Вы знаете, это очень правильный вопрос, потому что, наверное, произведения Стругацких, в особенности те произведения, которые вошли в название нынешней передачи – повесть "Обитаемый остров" и повесть "Попытка к бегству", особенно повесть "Обитаемый остров" – это произведения, в которых прошлое очень тесно переплетается с настоящим и будущим. То есть, прошлое, которое угадывается в этом произведении, – это наше советское прошлое, 60-70-е годы XX века. Настоящее – это наше нынешнее настоящее, которое очень легко опознаётся в сюжете книги. И, безусловно, это будущее, будущее всего человечества. Начнем о прошлом.

Братья Стругацкие приступили к написанию "Острова" в 1967-м году, повесть вышла в 1971-м году, и вот это время – рубеж 60-70-х годов – очень важное, может быть, это один из самых важных и травматических переломов всей истории XX столетия. Тот период, когда люди по очень таинственной причине – Стругацкие дают нам возможность разобраться, в чем заключалась эта причина – вдруг перестали верить в прогресс. Это время, когда прогресс перестал быть религией миллионов.

НЕКЛЕССА: Согласен, Борис, в те годы в мире действительно совершался колоссальный социокультурный и даже исторический перелом. Многие политологи и общественные деятели того времени серьезно отнеслись к происходившим переменам, расценивая их, правда, иначе, чем это делаете вы: к примеру, как "метаморфозу мировой истории", по-сути заложившую основы разворачивавшейся глобальной революции. Но проблема России-СССР была как раз в том, что она попросту пропустила, "прогуляла" тот судьбоносный период, будучи занята собственными внутренними неурядицами, связанными в значительной мере с императивами транзита власти и ее удержания.

Вот вы упомянули 1967-й год – год "подковерного" политического переворота в СССР, связанного с устранением из власти группировки Шелепина. Затем пришла пора разрядки и, наконец, торжества брежневского застоя. Но, соглашусь, ощущение цивилизационной трансформации у столь чутких людей, как писатели – к тому же фантасты, т.е. люди с особым, "нелимитированным" воображением – вполне могло присутствовать. В отличие от советского общества, где начало формироваться прямо противоположное мироощущение, не случайно получившее только что упоминавшуюся этикетку – "застой".

Что же касается прогресса, то серьезно усомнились в нем еще в конце XIX века (кое-кто и раньше), а психологический перелом произошел в ходе и после двух мировых войн, особенно последней, когда возникло, к примеру, такое понятие, как "теология после Освенцима". Но вот как раз шестидесятые годы – и в России, и в мире – были временем относительного благополучия, социального оптимизма, быть может, его последней волной, десятилетием торжества индустриальной культуры, выразившейся, в частности, в выходе в космос (Гагарин) – в начале десятилетия, и полетом на Луну (Армстронг) – в его конце. Дальние же горизонты происходивших событий имели, согласен, совершенно иную окраску.

МЕЖУЕВ: Мне кажется, Стругацкие даже предвосхитили этот перелом, он у них ощущается уже в повестях 60-х годов, когда разочарование в прогрессе выглядело бы абсолютным нонсенсом для большей части современников. Они это почувствовали раньше других. На эту тему есть такая, в общем-то, хорошая книжка двух американских эмигрантов Петра Вайля и Александра Гениса "60-е годы. Мир советского человека", вся посвящённая перелому 60-70-х годов. Когда фантастика из научной становится преимущественно социальной, когда интеллигенция обращается к традиции в 70-е годы, когда оказывается возможен феномен Тарковского с его вот этим внутренним разрывом с прогрессизмом, который так явственно виден в "Солярисе"...

НЕКЛЕССА: Но, думаю, вы согласитесь, что это совсем не тот грандиозный контркультурный и постиндустриальный сдвиг, который происходил в мире. Изменения тех лет Советском Союзе "предвосхитили" эмоции мирового переворота лишь потому, что их генетика была совершенно иной: связанной с ХХ съездом и возможностью говорить, писать, снимать кинофильмы несколько свободнее, чем до этого.

Социальный же оптимизм, даже чрезмерный, присутствовал тогда – в шестидесятые годы – в советском обществе. Он отразился и в программе КПСС – абсолютно демагогически объявившей задачу построения коммунизма близкой к своему завершению, но это, конечно, влияло на настроение людей. Плюс образ научно-технической революции, и опять-таки связанный с нею оптимизм, поднявший на щит образ "физика", специфическое очарование НТР (отраженное у Стругацких в "Понедельнике...") в лишенной многих других удовольствий среде. И только.

Более глубокий анализ состояния дел и открывающихся перспектив давал в семидесятые годы повод уже для иных обобщений и чувств.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Я прошу прощения. Мне, честно говоря, кажется, что... я бы дал другой ответ. Во-первых, на мой взгляд, Стругацкие в основном, хотя эта точка зрения распространена сейчас, писали не про современный им мир, а про возможные вызревающие тенденции, причём, поливариантные.

Во-вторых, вот вы спросили: это прошлое, настоящее или будущее? Ну, там есть два варианта миров – миры, скажем так, утопии и миры антиутопий, миры, так или иначе, светлые и миры тёмные. И в этом отношении тёмные миры – это, скорее, наши сегодня. Хотя отчасти и наше ближайшее будущее. А светлые миры, хотелось бы, чтобы они были нашим перспективным будущим, но здесь, как мне кажется, вопрос выбора. Что выберет общество и Россия, если говорить о России. Он выберет то движение, которое так или иначе намечалось в 60-е годы или она выберет то движение, которое мы наблюдаем последние двадцать лет.



МЕЖУЕВ: Я ещё, может быть, момент скажу, о том, как я вижу вообще повесть "Обитаемый остров", про которую, собственно говоря, много спорят в этом году в связи с выходом фильма Фёдора Бондарчука. Это, собственно, повесть о том, как 60-е годы увидели себя в 70-х годах. Герой повести Максим – это, конечно, выходец из мира Полдня, этого своеобразного продолжения 60-х годов Советского Союза в будущее. И вот он попадает в другой мир и постепенно обнаруживает собственный мир вот в этой вроде бы радикальной чуждой и непонятной ему реальности. И мы вместе с ним видим его глазами ту же самую реальность, только уже другого времени, другой эпохи. Мир Советского Союза, но только уже на совершенно ином, переломном, моменте в безрадостном, лишенного идеалов и будущего обличии. Это СССР, потерявший будущее.

На самом деле, как известно, цикл повестей о Мире Полдня – незакончен. Кстати говоря, очень часто в фантастике повторяется такой прием – ну, самый известный пример – это "Планета обезьян" Пьера Буля – когда кто-то попадает на планету, видит там совершенно другой мир, а потом понимает, что это его собственный мир. Фактически "Обитаемый остров" – это незаконченная повесть о том же самом. Мы знаем, что братья Стругацкие собирались завершить этот цикл повестью "Белый ферзь". На планете Саракш существует такая Островная империя, совершенно еще непонятная и, в общем, не раскрытая до конца в "Обитаемом острове".

И конец должен быть тот, что вот эта Островная империя – это и есть тот самый реальный мир, в котором возможен мир Полдня. Только уже не существующий не по принципам равенства, как в придуманной Стругацкими утопии, но по принципам жёсткой сегрегации тех людей, чей предел ограничивается чувственными удовольствиями, и тех людей, которые занимаются творчеством.

НЕКЛЕССА: "Это общество будет демократичным, благоденствующим, в нем все будут иметь по три раба".

МЕЖУЕВ: Да, да, да. Это и есть то самое общество "реального коммунизма", фантастическим отображением которого является тот мир, откуда приехал Максим.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Прощу прощения. Я и здесь хотел бы несколько возразить. Хотя признаю право на существование и такой точки зрения. Когда я впервые прочитал "Обитаемый остров", а я прочитал в начале семидесятых, ну никаких представлений не было, что это про наше время. Я видел там совсем другие проблемы. Думаю, что разные люди, действительно, видели разные проблемы. Но вот это сравнение Страны Отцов и советского общества эпохи застоя, мне кажется, оно очень поверхностно. Потому что очень многие их тех показателей, которые характерны для Страны Отцов...

Скажем, анонимная власть. Но это ни в коем случае не Советский Союз. А эта страна была когда-то значительно обширнее, но после того-то стала вести бои на окраинах сохранённой территории с собственными провинциями – это просто про сегодня. Поэтому, мне кажется, здесь как бы они дают тоже определённый перекрёсток: что будет, если общество не пойдёт вверх. Как и во многих других своих тёмных, скажем так, романах.

НЕКЛЕССА: Позвольте сделать два дополнения к сказанному вами. По-моему, у Стругацких было некое особое, провиденциальное чутьё, если не будет звучать слишком пафосно – определённый дар ясновидения. Достаточно вспомнить аллюзии, возникавшие, скажем, при сравнении повести или фильма "Пикник на обочине" (несмотря на их существенные различия) с пейзажами после чернобыльской катастрофы. Подобные соответствия можно найти также в других их произведениях, включая, конечно же, "Обитаемый остров". Об этом, думаю, сегодня еще поговорим.

Упомяну заодно и гораздо более прозаичный факт: роль цензуры, парадоксальным образом сыгравшей в данном случае позитивную роль. Цензура принуждала развивать потенции эзопова языка и тем самым расшивала одномерность политологических схем. К примеру, список замечаний, которые сделали соответствующие органы по поводу первоначальной редакции "Обитаемого острова", включал в себя такие позиции, как "показать и усилить имущественное расслоение у населения планеты", "сделать более рельефными признаки капиталистического строя" (цитирую по памяти). Социальный строй на Саракше, становясь неопределенным, обретал многозначность.

И вы знаете, мне кажется, этим они оказали услугу братьям Стругацким. Кстати, ряд внесенных тогда в текст изменений так в нем и остались, когда появилась возможность опубликовать безцензурное издание. Сказанное, конечно, не означает, что я сторонник цензуры, просто так уж легли карты. Повесть контаминировавшая черты антисоветской антиутопии и карикатурно-мрачного капиталистического строя с элементами фашизации – своего рода "Железной пяты", оказалась в итоге "письмом в бутылке", брошенным в будущее. Именно эта эклектика, образовавшая социальный коктейль, соединение антисоветской и антикапиталистической критики "в одном флаконе" предопределили актуальность "Обитаемого острова" в наши дни.

И в этом смысле здесь действительно были заложены элементы "политологии будущего", о чем мы поговорим после короткой паузы.

(Реклама)

НЕКЛЕССА: У микрофона Александр Неклесса. Гости в студии: философ Борис Межуев и политолог Сергей Черняховский. Тема сегодняшнего разговора: "Обитаемый остров Россия. Попытка к бегству".

Господа, помните знаменитую работу Вадима Цымбурского "Остров Россия"? Термин этот довольно древний, его генезис прослеживается едва ли не ко временам после падения Византии, к концу XV, началу XVI веков. Именно тогда начало формироваться восприятие и, главное, самоощущение России как особой культурной общности, наделенной необычной судьбой.

Но своеобразие этого "острова" проявлялось также в перманентных попытках "перемены участи", проведения радикальных – именно радикальных – реформ и их последовательных неудачах. Так еще в царской России были не только знаменитые петровские реформы или реформы 1861-63 годов. Плюс советская реформация, причем в нескольких ипостасях. И нынешний почти двадцатилетний цикл со своими версиями прохождения сквозь историческую горловину. Наконец, перспектива нового этапа, обозначенного сегодня симптомами системного кризиса.

По-моему, у Стругацких с их идеей прогрессорства был явный интерес к определенному прочтению данной проблематики. Как реализовать "попытку бегства" из исторического тупика? Вырваться из преследующих население кровавых кошмаров? Из вязкой социальной тины, неизменно – под тем или иным предлогом, обращающей большинство жителей страны в грязь под ногами очередной обоймы "элиты"?

Реакция на фильм "Обитаемый остров", по-моему, связана не столько с его художественными достоинствами (на мой взгляд, сомнительными), сколько с аллюзиями, совпадениями с нынешним состоянием общества – что, кстати, было очень заметно по реакции зала. Да и у режиссера эти аналогии прорвались во время пресс-конференции, сколь потом он от них ни открещивался.

Интересно, кстати, как будет воспринят предполагающийся к выходу в этом же году фильм Алексея Германа, снятый по другой повести братьев Стругацких: "Трудно быть богом"? Политическая острота этого фильма, возможно, будет ниже. Из-за влияния более высокого, судя по отрывкам, художественного уровня, который переведет разговор в иную плоскость. Но в большей мере – вследствие иной философской композиции сценария и лежащей в его основе повести.

Стругацкие предлагают нам несколько образцов политической философии или моделей поведения человека, столкнувшегося с социальным злом. Это "человек, который наблюдает" – дон Румата. "Человек, который идет эволюционным путём" – Странник. "Человека, который действует революционно" – Максим. Действует, перманентно находясь в экстремальных обстоятельствах и в соответствии со степенью постижения окружающего мира. Есть, впрочем, у братьев Стругацких еще одна модель, представленная фигурой Саула и его "попыткой к бегству". Реальный же спектр моделей поведения человека в подобных обстоятельствах, пожалуй, еще шире.

Но возможно "политология Стругацких" все еще остается в значительной мере "размышлениями о будущем", заставляя задуматься о том, что речь, быть может, идёт даже не столько о прошлой и современной России, но о будущем мира, демонстрирующего свою изнанку ("массаракш"). О таких мрачных аспектах футурологии, как перспективы единения политической и мафиозной власти, сливающихся с анонимной безликостью спецслужб, расползание по планете мирового андеграунда, его выход на поверхность, союз с "большим социумом", умножение "территорий смерти" с их перманентными военными конфликтами, объединение мейнстрима и маргиналов, гламура и помойки, вероятность культурного коллапса и антропологической катастрофы...

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Конечно. И тут хотелось бы отметить два момента. Безусловно, как мне кажется, роман и вообще творчество Стругацких – это непосредственно не про Россию как таковую.

НЕКЛЕССА: И про Россию, и не про Россию.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Да. Дело в том, что, а что значит вот то, что мы сейчас называем "Россия для человека пятидесятых-шестидесятых годов"? Это пространство глобального рывка в будущее, глобального эксперимента. И здесь вопрос о судьбе России, он тождественен вопросу о судьбе мира. И их действительно волнует судьба мира и судьба эксперимента. О чём, собственно, так или иначе, они часто достаточно говорят. И я согласен с последним вашим замечанием, что это ещё не сегодняшний день – нет ещё анонимной власти, хотя, намёки есть. Но, возможно, это то, что ещё предстоит.

НЕКЛЕССА: Я бы не только отметил её анонимность, но и специфический характер ротации. Вы помните, что там все имена-ячейки, своего рода "должности": Тесть, Свёкор, и так далее – являющиеся оболочками, ролями, которые исполняют люди, одновременно существующие в других местах в иных ипостасях.

МЕЖУЕВ: Принцип мафии просто.

НЕКЛЕССА: Да, совершенно верно. То есть, это ситуация, когда произошло полное замещение прежней политической культуры – скажем так, политического мейнстрима, маргинальной, но изощренной уголовщиной – трансформация, бытующая пока что на страницах комиксов и фильмов категории "В".

МЕЖУЕВ: Конечно, существуют очевидные параллели Страны Отцов с постимперской ситуацией, в частности, с нашей нынешней тоже.

Очень много действительно схожих вещей, включая какие-то отделившиеся от империи территории, с которыми страна Отцов периодически ведет войну. Но, мне кажется, повести Стругацких во многом являются и очень мощным самосбывающимся пророчеством. Пророчеством, которое сбывается в значительной степени благодаря самому пророчеству. Стругацкие находятся у истоков очень специфического реформаторского типа сознания. Стругацкие сделали возможным восприятие реформатором себя в качестве представителя какой-то иной, внешней по отношению к тому месту, которое они реформируют, силы, в качестве чужестранцев для той страны, которую они взялись реформировать.

Это сознание возникло в их произведениях, когда, наверное, в общем, вряд ли у обычных рядовых советских интеллигентов было восприятие, условно говоря, Америки как какого-то внешнего контура для проведения реформ. И я прочёл весь цикл Стругацких в 1994-м году. Кое-что я и в детстве читал, но в 94-м году я прочитал системно, и ощутил это неожиданное сближение текста и нынешней ситуации. Не только обнаруживая сходство Страны Отцов и России того времени, но вот с удивлением обнаруживая самих себя и свою страну в новой ситуации, когда мы можем посмотреть на себя самих извне. Ведь это и есть главный мессидж фантастов, который они пытались донести до читателя: "Поглядите на коммунизм, на Землю, на Советский Союз извне".

То есть, в тот момент, когда все зрители, цензоры и все остальные, ещё рассуждали на тему "а стоит ли Советскому Союзу экспансировать коммунизм в другие страны?", Стругацкие впервые задались вопросом: а можно ли рассмотреть себя не в качестве субъекта экспансии, а в качестве ее объекта, в качестве реципиента каких-то чужих внешних благодеяний?

НЕКЛЕССА: А может, просто пиджачок был узковат?

МЕЖУЕВ: Чей?

НЕКЛЕССА: Той меры дозволенности, политической допустимости конструкции, которую Стругацкие могли выстраивать в виде "мира Полудня". Они ведь представляли в своих произведениях, особенно ранней поры, некую версию (наряду с "ефремовской") коммунистического общества, что было на тот момент актуально и востребовано в связи с публикацией в 1961-ом году программы его построения за двадцать лет. Но даже в художественных проекциях этого мира братья видели массу острых углов. И если бы писатели начали сложные и подчас тёмные проблемы вскрывать в рамках выстраиваемого ими образа коммунистического общества – что они, впрочем, частично и делали, но именно частично, до какой-то границы – то возможность делать эти размышления публичными (публиковать их) серьезно бы для них сократились.

Братья Стругацкие нашли остроумный выход: стали переносить проблемы социального строительства на внешние территории – в "дальний космос. В психологии это называется эскапизм (в данном случае не столько Стругацких, сколько власти). Получился интересный социальный и интеллектуальный эксперимент: каждый из описанных миров-планет стал экспериментальной площадкой некой проблемы и определённой модели поведения. Собственно транзит из обычных условий в иные и есть фантастика. В итоге образовался любопытный реестр моделей поведения и методов социального строительства, а заодно и соцоконструкций, более-менее свободных от внимания цензорского ока. Они же прописывались не в СССР и даже не на Земле.

Я уже перечислял модели поведения Саула, Руматы, Странника, Максима. Игра воображения – то есть фантазия – порой творит чудеса. Она позволяет моделировать различные, произвольные ситуации, расписывать сложные сценарии... Сегодня многое из этого хозяйства включено в инструментарий практической прогностики. И если у истории нет альтернативного прошлого, то у будущего – сплошные альтернативы. Крах СССР был связан, в том числе, с запретом на обсуждение подобных альтернатив. С табуированием серьезных дискуссий о будущем вообще. План же официального будущего – при всей его очевидной нелепости – был раз и навсегда прописан и обсуждению, фактически, не подлежал. Тем более, серьезному. И критическому. Но оставалась, однако, лазейка...

Стругацкие воспользовались ею. И во многом именно поэтому они нам сегодня интересны. Те же их произведения, где подобная проблематика отсутствуют – сегодня ушли в прошлое. И это не только, к примеру, проходной "Отель "У погибшего альпиниста"", но и популярнейший в свое время "Понедельник начинается в субботу". Кроме того, мы можем сравнить эффективность различных моделей поведения в мире "неприятных лиц". Вот, например, Румата – это ведь своего рода современный Гамлет. То есть, человек, лишённый возможности действовать, но размышляющей над этой проблемой: почему, собственно, он не действует и правильна ли такая политика? Но когда он переходит к действию, то переходит не потому, что пришёл к соответствующему выводу путем размышлений – просто, как и Гамлета, его подстегнули обстоятельства.

Но гораздо больше внимания в российской публицистике 2009 года вызвали модели поведения Странника и Максима. Сикорски на протяжении, кажется, двух десятков лет (срок, кстати, тот же, что был отведен программой КПСС на построение коммунизма в одной отдельно взятой стране, да и без малого нынешний возраст новой России) реализует эволюционный проект развития территории. Что же в это время происходит с ее населением? Духовная гибель людей под "излучателями". И противоположная позиция Максима Каммерера, чья правда заключается в том, что, возможно, лет, этак, через 50-100 Странник и сможет решить проблемы с инфляцией и прочими неурядицами. Но для кого же он их решит? Ведь, по-видимому, число тех, кто утратил разум в результате "лучевого голодания" ("тоске по истине", скажем так), впав в определённую форму наркозависимости, будет лишь возрастать от уже достигнутых 20%. А число "выродков" сокращаться. И когда "инфляция" станет, наконец-то, нулевой и будут созданы условия для "хорошего функционирования" кусочка империи, вполне вероятно, что отключив излучатели, Странник столкнется со 100% озверевших, обезумевших или угасших людей...

МЕЖУЕВ: Конечно, Стругацкие сильны своим открытым финалом. В тех повестях, где он имеется, а он имеется не везде. Но в финале "Острова" вопрос и в самом деле стоит ребром, мы выступаем за немедленное разрушение тирании, либо мы выступаем за медленное, вдумчивое, постепенное реформирование. Мы как раз понимаем тот контекст, в который попало это произведение в ситуации возникающего диссидентского движения.

НЕКЛЕССА: Давайте продолжим обсуждение стратегий поведения после краткого выпуска новостей. Телефон в открытый эфир студии: 730-73-70.

(Новости)

НЕКЛЕССА: У микрофона Александр Неклесса. Тема беседы: "Обитаемый остров Россия. Попытка к бегству". Мы обсуждаем проблемы связанные с Россией, властью, поведением человека в сложных обстоятельствах, и все это – в связи с творчеством братьев Стругацких, рассматривая их как своего рода футурологов, как людей, которые в 60-е, 70-е, 80-е годы исследовали проблемы, часть которых оказалась актуальной сегодня, в XXI веке. А триггером разговора послужил, наверное, выход фильма "Обитаемый остров" Федора Бондарчука, ну и возможно грядущий выход фильма "Трудно быть богом" Алексея Германа. Гости в студии: Борис Межуев, заместитель главного редактора "Русского журнала", и Сергей Черняховский, заведующий кафедрой общей политологии Международного независимого эколого-политологического университета.

Господа, перед перерывом мы обсуждали модели поведения Сикорски и Каммерера в "Обитаемом острове" братьев Стругацких. Одна модель – инерционная – ориентирована на эволюционное развитие ситуации, другая – нелинейная – строилась иным, одновременно более простым и более сложным образом.

С одной стороны, Максим – юноша, случайно заброшенный в мир, совершенно ему незнакомый. Но по мере прохождения сквозь чреду своего рода инициаций, он, постигая ситуацию, стремительно развивается. И в итоге приходит к выводу, прямо противоположному политике Странника. Дилемма ситуации: императив выбора между эволюционным развитием, но губящим души многих и многих людей, и отказом от политики стирания личности, что приводит к взрыву, многочисленным жертвам и серьезному осложнению ситуации. Почти библейская проблема, связанная с сохранением эдемского благолепия.

Мой же практический вопрос: в какой степени нужно противопоставлять эти точки зрения? И правильно ли их противопоставлять вообще? Иначе говоря, насколько совершенен сам принцип "однопартийной" политики и насколько оправдано право на "существование оппозиции"? Можно ли эти позиции рассматривать как комплементарные стили поведения наподобие стратегии головного мозга, основанной на перманентном диалоге двух его полушарий? Может, как раз в умном синтезе действий Максима и Странника можно обнаружить оптимальный маршрут к разрешению сложной ситуации?

МЕЖУЕВ: Я бы задал тут вот какой вопрос: а каковы цели Странника? Насколько мы можем знать об этом, уж тем более в какой мере могут знать о его целях жители Страны Отцов? Насколько его цели благородны? Ведь это тот самый вопрос, который сам Странник задаёт в "Жуке в муравейнике": а как другие, более высокие цивилизации действуют на Землю? Почему мы уверены и почему мы должны верить в доброжелательность Странника? Почему мы должны верить в то, что его политика по отношению к планете, которая досталась ему в пользование, что она проникнута заботой о жителях этой планеты? Тем более что, действительно, даже если в это поверить, издержки его деятельности очень и очень значительны.

НЕКЛЕССА: Тут, по-видимому, могут иметь место два различных подхода.

Мы можем исходить из той программы, которая предъявлена писателями. А можем анализировать текст как самостоятельное явление, существующее независимо от его создателей, анализируя при этом сознание самих писателей как инструмент со-творения наравне с культурным текстом эпохи. Можем погрузиться и глубже – анализируя культурный подтекст, имеющий самостоятельную ценность. И еще – прибегать к герменевтическим толкованиям. У талантливого артефакта культуры обнаруживается множество интеллектуальных и социальных следствий.

МЕЖУЕВ: Мне кажется, здесь очень важно это подсознание писателя, потому что в конце там же есть такой мотив, что, в общем, "а что нам жалеть этих людей?", готовых принимать Диктатуру? Тогда как самые лучшие люди собраны в институте Странника. Та же тема проходит в "Трудно быть богом". Интеллигенты, те люди, которых и стоит спасать, отбираются наблюдателями с Земли и отвозятся в лучшие миры. А все остальные, те, кто по выражению Странника, "всегда были готовы", "они могут посидеть и под этим излучением.

НЕКЛЕССА: Да, и это навевает определенные культурные параллели... Скажем пастырство Воланда из булгаковского "Мастера и Маргариты", где для решения экзистенциальных проблем приходится прибегать к помощи инфернальных сил. Хотя эта параллель может быть и не слишком очевидна.

МЕЖУЕВ: Это абсолютно очевидно.

НЕКЛЕССА: Приведу ещё более яркий пример, на тему диалога Максима и Странника – Фауст и Мефистофель.

МЕЖУЕВ: Мне кажется, лучший пример – Христос и Великий инквизитор в "Легенде о Великом инквизиторе" Достоевского.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Но вообще, строго говоря, вот это противопоставление, оно же есть и в "Трудно быть богом", когда Румата вспоминает о тех, кого он называет стайерами с коротким дыханием.

И приводится ряд людей, которые не выдержав, начали действовать и начать действовать они привели к тем или иным трагедиям. Собственно говоря, из этого и вытекает вот эта проблема: а нужно ли действовать, имеем ли мы право на действие или нет? И это сомнение. Вот Странник – это Румата, получивший право на действие. Максим, который играет роль стайера с коротким дыханием, но в отличие от тех людей, он действительно окунулся в новую ситуацию, и не знает, о чём идёт речь.

НЕКЛЕССА: Но он последовательно познаёт её – это его путешествие, тарикат, чреда ситуаций-испытаний, инициирующих духовное развитие. Максим представлен нам в начале повести, я уж не говорю о фильме, как загулявший переросток. С точки зрения литературной типологии "Обитаемый остров" это именно воспитательный "роман-путешествие". Но главный его итог – обретение героем самого себя.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Да. В отличие от фильма там интересно именно то, что он каждый раз восходит, и каждый раз встречается с противоположностью того, к чему стремился. Но, между прочим, я не исключаю, что эта противоположность заложена и в открытом финале. Потому что там есть такая ремарка о том, что после реплик Странника Максим чувствует себя раздавленным, маленьким, несчастным и слабым. И по сути дела он, схватившись за голову, думает о том, "что я натворил".

НЕКЛЕССА: Вы знаете, именно это мне так напоминает взаимоотношения Мастера и Воланда. И в определенном смысле – Фауста и Мефистофеля. Когда совершенная, но неверная интеллектуальная аргументация опровергается лишь сердцем – героя или читателя. Изощренная аргументация способна перекрыть горизонт ментальности индивида, но у личности остаётся неуязвимый для подобной аргументации союзник, различным образом определяемый, как совесть, сердце, душа.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: А вот здесь этот момент описан, кстати, в монологе Колдуна, когда тот уже говорит Максиму о соотношении совести и разума, и о том, что как бы "охлаждайте свою совесть. Совесть задаёт идеалы, но разум рассчитывает, как нужно действовать. И поэтому умейте соединить одно с другим". Кстати, Румата начинает действовать в ситуации, когда не просто действия противной стороны затронули и его, а когда, не начав действовать, он перестал бы быть человеком.

МЕЖУЕВ: Мне кажется, мы совершим ошибку, если будем всё время плутать в вечных проблемах, о которых говорит русская литература, если будем воспринимать Стругацких просто как философствующих, бесконечно рефлексирующих писателей, типа Тургенева. Которые ставят нас с какими-то вечными проблемами, не решаемыми или, точнее, решаемыми каждый раз заново.

Кажется, Стругацкие – это довольно монологичные и довольно идеологичные писатели, несмотря на свой открытый финал. У них есть всегда, особенно у младшего из братьев, имеются конкретные, определенные ответы на те проблемы, которые они ставят в своих книгах. У них есть программа, которую они разделяют. И, на мой взгляд, в этом споре Максима и Странника, они, конечно, стоят на стороне Странника. Почему? Мы смотрим на действие глазами Максима, мы всё время сопереживаем ему по ходу произведения, мы, в общем, вместе с ним хотим разрушить кошмарный режим Отцов. И вдруг бабах – в конце повести нам показывается сложность всей ситуации.

Мы вместе с Максимом оказываемся подавлены неоднозначностью ситуации, которая впервые лишь в конце романа в полном объеме и предстаёт вниманию как читателя, так и главного героя. И, конечно, если бы у писателей имелось желание показать равнозначность этих фигур, то перед аналогичной неразрешимой проблемой был бы поставлен и Странник. Между тем, Странник изначально понимает, что, собственно, происходит, и его мир остается целен, а позиции – неколебимы. Плюс, действительно, существует Колдун, который в этом споре Странника и Максима, на мой взгляд, всё-таки встаёт на сторону Странника. И показывает Максиму, что он должен одолеть "нетерпение потревоженной совести".

Кстати, в отличие от повести фильм сделан так, чтобы, в общем, перегнуть палку в сторону Максима. Там опущена тема лучевого голодания, ничего не говорится о 20% жителей страны, обреченных стать шизофрениками после разрушения башен. А Колдун просто показан каким-то инфернальным существом, которое отправляет Максима в неизвестном направлении, скорее всего на погибель. А на самом деле у Стругацких он играет роль оракула, предсказывая Максиму, что его сила в конце концов будет кем-то востребована. И в конечном счёте, она оказывается и в самом деле востребована фигурой Умника, который, как вы помните, испытывая, страх за содеянное, начинает использовать Максима в своих целях, правда неудачно.

Стругацкие всегда показывают, на чьей стороне историческая правда. И эта авторская "историческая правда", мне кажется, в данной повести стоит на стороне тех сил, которые выступают не за слом порядка, а за его постепенное реформирование, а можно сказать за его использование в своих интересах.

НЕКЛЕССА: Борис, вот вы некоторым образом развели Стругацких и русских писателей калибра Тургенева или, скажем, Гончарова, с их "вечными проблемами". Действительно, Стругацкие писали фантастические повести, то есть, литературу "на потребу". Не в смысле ее конъюнктурности по отношению к властям, но определенной конъюнктурности относительно запросов публики. Пусть и жанровых. Недаром фантастика, равно как и детективная литература, хорошо совместима с кинематографом, видеоиграми и т.п. Все-таки это скорее мыслительный акт, нежели полноценное художественное творение. Поэтому мы и разгадываем их как шарады. Но шарады шарадам рознь.

У братьев Стругацких криптография с двойным дном. И основная, волнующая их проблема, не всегда очевидна. Инфраструктура их размышлений – это "карты ада" (пользуясь выражением Кингсли Эмиса). То есть разглядывание – но не прямо, а посредством искривленного зеркала – весьма неприглядных аспектов бытия. Мне представляется, что основная проблема братьев Стругацких, своего рода движитель творчества: власть и ее проекции. Причем власть не всякая, а невнятная до анонимности, чужая, парадоксальная, бесчеловечная и нечеловеческая. Происходило соединение предчувствия перемен с изменением естества. До озверения. Отсюда перманентные ситуации столкновения с различными обликами этой "могущественной инакости" (продолжающиеся и у Витицкого). И связанная с ней проблема поведения в образующихся обстоятельствах. Дополнительная проблема – может ли разрешение негативных обстоятельств придти извне.

Я думаю, сила творчества Стругацких, заключается в том, что они обнаруживали определенные болевые точки общества до того, как те стали очевидными метастазами. В начале передачи мы говорили о странной судьбе России, об отношении ее сменяющихся властей к народу как грязи. "Бабы, мол, еще нарожают". Думаю, эти энергии, отчасти прикрытые в семидесятые и восьмидесятые годы социальной демагогией, были уловлены Стругацкими – быть может, вынесены из детства – и экстраполированы на "иные планеты" или попросту в будущее. ХХ век, по-видимому, оказался инкубатором новой модели власти, которая ближе к Саракшу, нежели Миру Полудня.

И, наконец, появление особых субъектов действия, которых Стругацкие постоянно воспроизводят в своих произведениях, всячески маскируя и варьируя их обличья. Это различного рода инопланетяне, странники, людены и другие люди-мутанты, голованы, фемины, клоны, инферналы и т.п. В конце концов, у них даже вещи и те имеют субъектный оттенок – "хищные вещи". То есть, все эти нечеловеческие субъекты действия конкурируют с обычными людьми. И мне кажется, что писатели братья Стругацкие смотрят на подобную ситуацию с вполне определёнными чувствами, я бы сказал страхом.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: То, что опасения у них есть, и то, что они, может быть, не столько давали ответы на проблемы, которые стали позже, но описали те проблемы, с которыми мы встретимся – это безусловно. Я не совсем согласен, что в советском варианте мы получили грязь под ногами, людей под ногами у элиты. Вы знаете, вот в это время я был слесарем на заводе, и как-то ну совсем не ощущал, что я кто-то под элитой. Но это отдельная совсем тема. В значительной степени я как слесарь ощущал себя несколько свободнее, чем сейчас ощущаю себя при всех регалиях.

НЕКЛЕССА: Существуя на земле некоторого обитаемого острова, за пределы которого вы вряд ли могли выехать и оглядеться.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: А вы знаете, потом я работал в Историко-архивном институте, я помню, как бегали активисты, уговаривая, кто бы хотел съездить за границу. И народ говорил: "На фиг мне туда нужно?"

НЕКЛЕССА: В составе группы под присмотром пастуха.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Да не в этом дело.

НЕКЛЕССА: Продолжим разговор после совсем небольшого перерыва. Напомню телефон студии: 730-73-70, поскольку в заключительной части беседы, думаю, мы будем отвечать на вопросы радиослушателей.

(Реклама)

НЕКЛЕССА: У микрофона Александр Неклесса. Тема сегодняшней беседы: "Обитаемый остров Россия. Попытка к бегству". Мы обсуждаем судьбу России, обществознание будущего и поведение человека, в предложенных судьбой обстоятельствах – и все это в контексте творчества братьев Стругацких – с философом Борисом Межуевым и политологом Сергеем Черняховским.

А сейчас послушаем, что думают по поводу наших размышлений радиослушатели. Говорите, вы в прямом эфире.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый день. Меня зовут Андрей. Вы знаете, мне уже идёт шестой десяток и вот Булгакова "Мастер и Маргарита" я читал, наверное, раз десять уже. И по времени взросления, я каждый раз узнаю по жизни какие-то новые факты, аспекты прошлой жизни нашего государства и меняю свой взгляд. Стругацких, правда, данную вещь не читал.

НЕКЛЕССА: Ну а фильм Федора Бондарчука "Обитаемый остров" вы смотрели?

СЛУШАТЕЛЬ: Очень не понравился, даже по рекламе. Мне не нравится такое вот всё. Но вы знаете, если обсуждать тему пророчества, то почему бы не поговорить о художественной ценности картины Малевича "Чёрный квадрат"? Ведь там каждый находит то, что он хочет найти. Мне кажется...

НЕКЛЕССА: Простите, Андрей, вас не слышно.

СЛУШАТЕЛЬ: Да, спасибо, извините.

НЕКЛЕССА: Андрей, роман "Мастер и Маргарита" для меня связывается с обсуждаемой темой вопросом: как себя вести в негативной и отчаянной ситуации? В конечном счете, он сводится к одной фразе, воплощающей смысл этой книги. То есть, роман, конечно, многозначный, полифоничный, но одна фраза перекрывает для меня всю полифонию: "Когда люди ограблены, так как мы, им не остаётся ничего другого, кроме как прибегнуть к помощи потусторонней силы". Фантазии писателя – это подчас его личная попытка к бегству. Но случается – открытая борьба со злом.

Что же касается знаменитой картины Малевича, то она часть композиции – причем сложной композиции, имеющей, кстати, отношение и к космическим путешествиям, и к строительству будущего, и к явлению новой породы людей – будетлян. "Черный квадрат" – смысловая часть декораций футуристической оперы "Победа над Солнцем". И здесь есть, что обсуждать, вот только время передачи ограничено, и разговор идет о творчестве Стругацких.

Примем ещё звонок. Говорите, вы в прямом эфире.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый вечер.

НЕКЛЕССА: Добрый вечер, представьтесь, пожалуйста.

СЛУШАТЕЛЬ: Владимир. Братья Стругацкие, в принципе, конечно, гениальные писатели, скажем так, они прозорливы. Но я смотрел в своё время фильм по Стругацким – "Сталкер". Моё мнение, они всё это описывали в пострелигиозных, в атеистических странах. То, что они писали – характерно для этого, в основном...

Например, образование Руси в своё время – собирание территорий, консолидация вокруг какой-то религии происходили опять же на основе религии. И потом, когда влияние религии было сильно в каком-то плане, государство держалось. И когда была какая-то династия королей, то есть, хозяин земли, всей страны. Другой пример – это образование Саудовской Аравии. То есть, другая религия, но то же самое – объединение территорий и консолидация вокруг веры. И моё мнение – у России была отнята вера – раз, и династия – два. Меня, конечно, обвинят в монархизме и так далее, но эти два стержня были убраны, и началось... Отсюда этот развал территорий российских, и вообще консолидация пошла на убыль, как говорится.

И моё мнение, что сейчас... Вот Кирилл, например, последний его визит на Украину – он даже возложил венок к могиле жертвам Голодомора. То есть, может быть, это его попытка, религии православной, на почве именно религиозной, как-то начать консолидироваться, объединяться. А было бы, конечно, здорово, если, допустим, попыталась бы взвалить на себя вот эту миссию.

НЕКЛЕССА: Думаю, у Стругацких тема метафизики присутствует, но реализована она как столкновение с иным, причем в формах, характерных как раз для светского/советского сознания.

Отсюда, кстати, богатство и полифония феноменологии иного. Инакость понималась писателями не столько в категориях, характерных для религиозного сознания, сколько для сознания светского, с попыткой осмыслить ее, исходя из существующего объёма научных знаний. То есть, что в те времена как раз и являлось предметом научно-фантастической литературы. А прочие перечисленные задачи – из другого реестра.

МЕЖУЕВ: Мне кажется, это интересный очень вопрос. Вопрос о религиозной стороне Стругацких. Но я скажу одну простую вещь. Мне кажется, для Стругацких, особенно для более поздних их произведений, вообще неприемлема идея консолидации общества, идея муравейника, идея духовного объединения социума вокруг каких-то общезначимых смыслов. Во всём в этом видится некий рудимент тоталитаризма. И единственная цель общества, на самом деле, по Стругацким, в том числе и мира Полдня, является создание некоторых более высоких особей, в данном случае люденов.

Эта единственная форма полагания будущего, которая в конечном итоге, как они считают, является и формой спасения самого общества. Потому что людены – этот мотив у Стругацких тоже присутствует – являются своего рода защитниками этого общества от выпадения его в системную деградацию.

НЕКЛЕССА: Борис, вы полагаете, что Стругацкие считали люденов и им подобных спасителями? Мне казалось, что у люден не было ни малейшего интереса к "муравейнику". Это как раз для них – новой версии элиты, характерна позиция полного равнодушия к роду человеческому: мы ведь тоже не слишком переживаем, наступив на муравейник.

Здесь я вновь вижу пересечение Стругацких с "политологией будущего": генезисом новой элиты в Новом мире, будь то креативный класс, люди воздуха или какие либо "анонимные отцы", но уже не слишком нуждающиеся в толпах, населяющих планету. Кстати, действия основных героев КОМКОНа также направлены на уничтожение инаких: именно тот самый Странник-Сикорски убивает Льва Абалкина.

МЕЖУЕВ: Естественно, Сикорский осуждается писателями за преследование и убийство Абалкина. Это воспринимается как абсолютно неправильная реакция, их протагонистом является Горбовский. Человек, который как бы отпускает люденов на свободу. Он доживает последние уже дни до того столь важного для него момента, когда узнаёт, что земное общество породило сверхлюдей. Которые могут влиться в сообщество Странников. Странники – это космическое братство, а людены – именно те представители Земли, которые в это космическое братство входят. И вот когда он узнаёт об этом, вы помните, на какой-то момент это продлевает ему жизнь и так далее. Вот, собственно говоря, правильный тип согласно Стругацким, не согласно мне, правильный тип поведения земного человека по отношению к будущему, принятию этого будущего.

НЕКЛЕССА: Давайте примем ещё один звонок. Говорите, вы в прямом эфире.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый вечер.

НЕКЛЕССА: Добрый вечер. Представьтесь, пожалуйста.

СЛУШАТЕЛЬ: Меня зовут Дмитрий. Вы знаете, я бы не воспринимал это произведение как описание чего-либо. На мой взгляд, просто показана душа, человек, и в нём борются все эти силы. А как мы знаем, любой человек, любая душа, стремится к лучшему, поэтому и происходит борьба, которая должна привести к этому.

НЕКЛЕССА: Спасибо, Дмитрий. Будем считать это не вопросом, а суждением.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Ну, конечно, там есть борьба, есть борьба и между разными душами, и внутри одной души. Но по поводу предыдущего вопроса. Не верно, что всё там происходит только в атеистических обществах, пострелигиозных, потому что вспомним Арканар, попробуем процитировать слова Руматы: "Мы тут думали-гадали, кто такой дон Рэба, что это Такугава, Неккер, Ришелье, а оказался простой проходимец, который запутался, изгадил всё, что мог и бросился спасаться к Святому Ордену. Теперь они вырежут всех грамотных людей, и наступит тьма". И мы видим примерно то, к чему призывал человек, который звонил перед этим. То есть, каре чёрных монахов на площади и фразы о том, что "там, где существуют серые, к власти всегда приходят чёрные".

НЕКЛЕССА: Примем еще один звонок, но уже, наверное, последний. Говорите, вы в прямом эфире. Только очень кратко, если можно, у нас осталось пара минут.

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте. Меня зовут Александр. Мне кажется, что творчество братьев Стругацких слишком примитивизирует ситуацию. Их модели настолько просты, что рассматривать их применительно к каким-то реальным субъектам типа Российской Федерации не вполне правомерно.

МЕЖУЕВ: Мне кажется, главное, что здесь есть – это взаимоотношения человека и будущего. И Стругацкие не просто ставят общие вопросы относительно того, как человеку следует относиться к будущему, а они очень ясно описывают феноменологию той ситуации рубежа 60-70-х годов, когда тема будущего потеряла однозначность, которую она имела, мне кажется, со времён просветителей XVII-XVIII веков, ну, скажем, до утопистов 60-х годов.

Вот оказалось, что это будущее, то будущее, о котором мечтали Френсис Бэкон и все его многочисленные последователи, оно уже невозможно. Возможно какое-то другое, но вот это невозможно. Стругацкие это понимают, они ни в коем случае не хотят вернуться к средневековью, но при этом сознают, что стратегии и действия просвещенных людей в этой ситуации будут несколько отличаться от стратегий и действий, которые предпринимали их отцы, деды и отдалённые родственники.

НЕКЛЕССА: Я бы сказал, Борис, что у Стругацких удивительный дар угадывания многих ситуаций. Ведь поразительна и своеобразна реакция на фильм Бондарчука. "Обитаемый остров" стал не столько явлением художественным, сколько событием в среде политологов, обществоведов, публицистов. И обсуждается он чаще именно с этих позиций, нежели с позиций художественного творчества.

Сергей, хотите что-нибудь сказать в заключение? У вас 30 секунд.

ЧЕРНЯХОВСКИЙ: Во-первых, то, что фильм, безусловно, крайне далёк от романа. Второе – на мой взгляд, и я здесь соглашаюсь с Борисом, главная проблема, которую ставят Стругацкие – это то, что у человека есть выбор: либо в мир Полдня, либо в Град Обреченный. И сегодня мы пока в Граде Обреченном.

НЕКЛЕССА: К сожалению, время передачи истекло. Я хочу поблагодарить гостей студии: философа Бориса Вадимовича Межуева и политолога Сергея Феликсовича Черняховского.

И по традиции зачитаю цитату, касающиеся будущего и судьбы России. Причем не одну, а сразу две – почему две, вы сейчас поймете. Один афоризм принадлежит Александру Христофоровичу Бенкендорфу: "Прошедшее России было удивительно, её настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение". А Василий Осипович Ключевский, словно отвечая Александру Христофоровичу, сказал так: "Наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего". Вот такое различие точек зрения.

Вёл передачу Александр Неклесса. До встречи через неделю, в следующую пятницу, в это же время на волнах "Финам FM".

07/08/2009

http://www.finam.fm/archive-view/1391/