Зі спогадів Семена Глузмана

Продовжую викладати розділи зі спогадів С. Глузмана. Початок тут

Двадцать дней со Стусом

Этой фамилии я не знал. Однажды в неформальные минуты

после окончания допроса я спросил следователя Слобоженюка:

"Действительно не знаю и не знал этого человека. А, собствен-

но, кто он?". Слобоженюк ответил скоро и просто, даже как-то

легко: "Да инженер он. Обычный инженер..."

Спустя несколько месяцев, уже после суда, я сидел в каме-

ре один. "Тратить" на меня очередного зэка-"наседку" не было

смысла, все со мною было ясно и очевидно: впереди этап в зону.

Так, в одиночестве и мертвой тишине вокруг, без радио и теле-

видения (о такой роскоши и мечтать не приходилось) готовился

я мысленно к новому повороту своей судьбы.

Где-то в полдень меня вызвали из камеры со всеми моими

вещами, включая казенный матрас и постель. Этапа быть не

могло, поскольку я еще не написал кассационную жалобу. Меня

подвели к другой камере, открыли дверь. Я вошел. В камере

был человек тридцати с лишним лет с красивым нервным ли-

цом. Он напряженно, очень внимательно смотрел на меня, сидя

у обычной зэковской тумбочки, приспособленной в качестве

письменного стола. На тумбочке я успел увидеть книгу со сти-

хами, рядом на кровати какой-то открытый словарь. Я поздо-

ровался, человек встал, протянул мне руку, назвался: "Васыль

Стус".

Спустя несколько минут, после обмена биографическими

подробностями, я спросил Стуса, кивая на книгу: "Что это у

Вас?". Ответ был для меня в той ситуации невероятным, я по-

чувствовал себя Робинзоном Крузо, увидевшим человеческие

следы на песке: "Это Рильке. Я перевожу его на украинский...".

После месяцев общения с раздавленными страхом свидетеля-

ми и контролирующими мои слова скучными "наседками" из

числа ставших на путь исправления уголовников я вдруг ощу-

тил себя свободным! Да, в камере тюрьмы КГБ, осужденный к

десяти годам наказания... но рядом со мною был томик моего

158

любимого поэта, и здесь же, рядом, был человек, который мо-

жет читать мне его гениальные строки по-украински! В первые

часы эта вполне стандартная камера показалась мне простор-

ной и светлой, мы оба наслаждались вполне интеллигентной

беседой о поэзии, о литературе, о других привычных для нашей

жизненной среды мелочах, оставленных на свободе.

Это были двадцать дней пиршества общения. Мы говорили

много и о разном. Мы оба наслаждались общением. В эти дни

Стус почти не работал над переводами, по моей вине, каюсь. В

первый же наш общий вечер Васыль рассказал мне о вероятной

причине нашего такого необычного для тюрьмы КГБ соедине-

ния людей в одной камере. Как и я, весь свой период следствия

и суда он сидел в камере с "наседкой", скучным и серым уго-

ловником. После суда его оставили в камере одного, и где-то

на шестой или седьмой день одиночества он почувствовал себя

очень неуютно. Абсолютная тишина тюрьмы КГБ и одинокая

жизнь в камере привели к тому, что у него появились тревога и

возбуждение. Однажды он услышал несуществующий челове-

ческий голос... Понимая, что дальнейшее одиночество может

закончиться для него психологическим срывом, Васыль потре-

бовал от начальника тюрьмы полковника Сапожникова соеди-

нить его в камере с кем-либо. Тем более, что содержание заклю-

ченного в одиночестве является дополнительным наказанием.

По-видимому, не желая конфликта с надзирающей за услови-

ями содержания заключенных прокуратурой, руководство КГБ

решило дать Стусу сокамерника. Кого? Использовать для этого

"наседку" не имело смысла, соединять Васыля с коллегами по

"буржуазному украинскому национализму" было против пра-

вил самого КГБ, оставался "молодой жидок Глузман", ни по

характеру своего следственного дела, ни по кругу общения пре-

жде не имевший никаких точек соприкосновения со Стусом...

Такова была наша с Васылем реконструкция мотивов нашего

соединения.

Во время следствия Стуса обследовали психиатры. И сей-

час не понимаю, зачем этого совершенно здорового арестанта

159

нужно было подвергать судебно-психиатрической экспертизе.

Пути КГБ неисповедимы... Не исключаю, что мотивом было

банальное запугивание впечатлительного, остро чувствующе-

го человека, ясно понимающего существенную разницу между

жизнью в политическом лагере среди себе подобных и жесто-

кими, нечеловеческими условиями специальной психиатриче-

ской больницы МВД. Он подробно рассказал мне о своем до-

статочно долгом пребывании в психиатрическом отделении, о

поведении персонала. Однажды во время обхода палаты заведу-

ющей отделением Натальей Максимовной Винарской Васыль

прямо (а иначе он не умел, не был "хитрым") спросил ее: "Что,

доктор, будете делать из меня больного?". Винарская внима-

тельно посмотрела на Стуса долгим взглядом и медленно от-

ветила: "Нет, мы этим не занимаемся...". Я, в свою очередь,

рассказал Васылю, что, работая психиатром на скорой помощи,

узнал о его и Нади Свитлычной нахождении в психиатрической

больнице на экспертизе, но не сумел получить какую-либо бо-

лее подробную информацию. Хотя и очень старался. Судебно-

психиатрическое отделение даже для меня, врача-психиатра,

было недосягаемым.

Его признали здоровым. Разумеется, мог быть и совершен-

но иной исход, у КГБ всегда был в запасе институт судебной

психиатрии в Москве, где в специальном, Четвертом отделении

диагнозы диссидентам ставили легко и твердо. По-видимому,

Стус не был в этом списке.

И Васыль, и я истосковались по нормальному, искреннему

человеческому общению. Эти двадцать дней с ним были уди-

вительными. Мы говорили о Томасе Манне и Германе Гессе, о

Рильке и Кобо Абэ. Он читал мне своим прекрасным глубоким

баритоном Дувинские элегии по-немецки, а затем – в перево-

де на украинский. Он рассказывал мне об украинской стари-

не, вполголоса пел народные песни, ранее мною никогда не

слышанные. Несколько раз, увлекшись мелодией, он немного

усилил голос, и немедленно отреагировали надзиратели, потре-

бовав "прекратить шум". Я впитывал его слова, его паузы и пе-

160

риодически забывал, что нахожусь в камере внутренней тюрь-

мы КГБ. Изредка Васыль, слегка возбужденный поэзией или

беседой о литературе, как-то внезапно застывал и тихо шептал:

"Валя, люба моя" или "Дмитрик, сине мій". Тогда я замолкал,

старался не смотреть на него, понимая: он – не здесь, он со сво-

ею семьей...

Нам действительно было уютно и тепло вдвоем. Каюсь, в

эти двадцать дней, переводил он мало, у него на это не было

времени. Уже тогда, в камере я понял, что судьба и КГБ соеди-

нили меня с человеком удивительной искренности и столь же

удивительной чувствительности. Он явно не умел лгать, не хо-

тел учиться этому. Высокий и красивый молодой мужчина, он

сумел сохранить в душе способность, свойственную детям: не

скрывать свои чувства. Добро и зло, красота и уродство были

для него абсолютными категориями. Однажды, во время про-

гулки в маленьком тюремном дворике, он внезапно обратился

к надзирателю, контролировавшему наше поведение с деревян-

ного помоста: "У вас нормальное человеческое лицо. Не со-

мневаюсь, вы – хороший человек. Что заставило вас найти себе

такую недостойную работу, как же вам не стыдно за себя?..."

Надзиратель покраснел, явно смущенный, он молчал и про-

должал размеренно ходить по помосту. Я видел, он боится смо-

треть в наш дворик, где заключенный Стус ищет его взгляда. Он

не вызвал дополнительную охрану, мы догуляли положенное

время в дворике. И он не написал рапорт начальнику тюрьмы

о провокативном поведении Стуса... Не захотел или не смог.

Васыль был прав, остро почувствовав что-то человеческое, не

казарменное в этом молодом мужчине, очень похожем на по-

пулярного в те годы артиста-чтеца Андрея Сову.

Всегда внезапно он начинал читать стихи. Свои, чужие. Я

забывал тогда и о КГБ, и о своем весьма нерадостном будущем.

Все это, постылое и грязное отступало, красивый густой голос

Васыля выводил меня куда-то очень далеко и от этой тюрьмы, и

от этой страны. Столь же внезапно он обрывал чтение. Замолкал.

Мне казалось, что эти несколько минут молчания были време-

161

нем, необходимым ему для возвращения в эту юдоль тоски. И я

молчал, ждал его первых сказанных вслух слов.

Через несколько дней в камеру вошел начальник тюрьмы

полковник Сапожников. Кроме общих расспросов о быте в ка-

мере и т.д. и т.п., он сказал нам: "Время подачи вами кассаци-

онных жалоб скоро истекает. В первую очередь, это касается

вас, Стус. Помните, если вы не подадите дежурному кассаци-

онные жалобы, я буду обязан по истечении срока немедленно

направить вас на этап. Вы будете писать?" Мы оба ответили

утвердительно. Помню, что тогда я остро почувствовал не угро-

зу этапа, а другую, гораздо более значимую для меня угрозу -

разлучение с Васылем. Надо было совершать этот ритуал. По

сути мерзкий и бессмысленный ритуал. Я сел писать. Васыль с

каким-то легким ужасом смотрел на меня, излагающего на бу-

маге отвратительные и бессмысленные слова о смягчении нака-

зания и т.д. и т.п. "Я так не могу", – сказал Васыль. И он, в конце

концов, подал эту гнусную бумагу, но писал он ее, в отличие от

меня, очень трудно, мучительно медленно. Разумеется, ни он,

ни я не сообщили в этом кассационном прошении о каких-то

интересующих КГБ подробностях оперативного характера. И

он, и я прекрасно понимали, что такие наши тексты не способ-

ны изменить нашу судьбу, уменьшить наказание... Такова была

ритуальная традиция с едва проглядываемой надеждой: авось,

уменьшат. Разумеется, не уменьшили. Но мы остались в камере

вместе, ожидать кассационного ответа.

Мы очень хотели попасть в одну зону. Наша зарождающаяся

дружба требовала продолжения. Как-то в камеру опять зашел

полковник Сапожников. На его сугубо формальные вопросы

мы отвечали очень искренне, мы не скрывали своей радости

от пребывания вдвоем, кто-то из нас прямо сказал наивные

слова о желании вместе идти на этап, в мордовские политла-

геря. Я запомнил ответный взгляд Сапожникова, молча, никак

не реагируя словами, он посмотрел на нас как-то особенно, то

ли сочувствуя, то ли удивляясь нашей наивности. Он-то знал

все, уже знал. Этот взгляд насторожил меня, но спустя короткое

162

время мы опять заговорили о литературе, Васыль опять читал

Рильке...

Спустя двадцать дней нас разъединили. Как всегда неожи-

данно и жестко. По-видимому, Васыля взяли вскоре на этап, от-

везли в Мордовию. Я еще месяц сидел в камере совершенно

один, заполняя тоскливые дни игрой в слова. У меня был каран-

даш, была тетрадь. Помню, что из слова "правительство" мне

удалось составить более двухсот различных слов.

Потом этапировали и меня. Привезли во вновь открывший-

ся политический лагерь на Урале. Какие-то сведения о Стусе

приходили со свиданий. Много больше узнал о его судьбе уже

в ссылке в Сибири. Сидел он очень тяжело. Не умеющий, да

и не желающий приспосабливаться, он всегда был прям и ис-

кренен. Всегда зло называл злом. Не хитрил, не умел хитрить.

Ссылку отбывал в Магадане, и там жил тяжело. Не умел, да и

не хотел приспосабливаться к чудовищному советскому быту,

грязи, в первую очередь, моральной, к беспробудному пьянству,

дракам, мату. Одинокий и чужой, он вызывал у окружающих

удивление, злость, зачастую, ненависть. Он не молчал и там...

После него там же ссылку отбывал Сергей Адамович Ковалев,

он многое рассказал мне потом о впечатлениях, которые оста-

вил после себя Васыль.

Вернулся в Киев. Опять был арестован. Не дожив до горба-

чевских новаций, умер в лагере особого режима великий евро-

пейский поэт второй половины 20-го века. Человек без кожи,

остро чувствовавший фальшь, ложь и чужую боль. Свою боль

он переносил легче.

Позднее, в 1990 году, я отправил Михаилу Горбачеву следу-

ющее письмо:

163

Открытое письмо М.С. Горбачёву

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Известные политические обстоятельства как внешнего,

так и внутреннего характера заставляют меня обратиться к

Вам со следующей просьбой.

В рамках Ваших полномочий Президента СССР убедитель-

но прошу Вас сделать все необходимое, чтобы в хранилищах

Комитета государственной безопасности не были уничтоже-

ны рукописи украинского поэта Васыля Стуса.

Имея длительный опыт общения с КГБ, я уверен, что сти-

хи, регулярно изымавшиеся в политлагере у Стуса вплоть до

его смерти в 1985 году, немедленно передавались оперработни-

ками лагеря в Скальнинский ОКГБ Пермской области, откуда

поступали в КГБ Украины. Прежние отписки официальных ин-

станций, сообщавшие семье Стуса о немедленном уничтоже-

нии изъятых у поэта стихов, на мой взгляд, не соответствуют

действительности.

Речь идет о единственных экземплярах произведений поэта,

чье творчество может быть сопоставлено с творчеством та-

ких выдающихся поэтов века как Рильке и Мандельштам. Речь

идет о сохранении значительного явления мировой культуры.

Стихи Стуса уникальны. Поэт умер, но его стихи долж-

ны выжить. Вмешайтесь, сделайте все необходимое, успейте

спасти их!

С уважением, Семен Глузман

врач, в прошлом – политзаключенный.

19 марта 1990 года

Горбачев не ответил.

Декабрь 2008 г.