Зі спогадів Семена Глузмана. Валерій Марченко

В 1974 году в зоне появился новый житель. Удивительно, но

в моей памяти осталось первое впечатление. Невиданный мною

прежде цвет кожи: пепельно-бледное лицо с явно зеленым от-

ливом. Растерянно-напряженный взгляд. "Валерий Марченко,

из Киева, журналист" – представился он. Спустя несколько

дней стало очевидно: он совершенно не был готов к этому но-

вому для себя миру. К нему присматривались, расспрашивали о

Киеве, следствии и суде. Иван Алексеевич Свитлычный попро-

сил меня поговорить с вновь прибывшим подробнее, так ска-

зать, пощупать его. "У вас и возраст один, и жили вы с ним по

соседству..." – сказал Свитлычный.

Мы долго ходили с Валерием по кругу в жилой зоне. Я спра-

шивал, рассказывал о себе. Он жил и рос совсем недалеко от

меня, я знал его школу. Мы даже нашли общих знакомых. В дет-

стве и юности я неплохо знал его соучеников Ж. Р-го и В. У-го,

знал, так сказать, не с лучшей стороны (о чем позднее не пре-

минул с эмоциями рассказать Ивану Алексеевичу). О содержа-

нии судебного приговора я подробно не расспрашивал, таковы

были правила жизни в зоне. Валерий рассказал сам, с яркими

деталями и душевной болью. Услышанное удивило меня явной

несоразмерностью со степенью наказания, одиночка, абсолют-

но незнакомый с самиздатом, не общавшийся ни с кем из так

называемых "зафиксированных КГБ" диссидентов, он получил

явно несоразмерный "вине" приговор. Да и позиция его во вре-

мя следствия и суда была совсем не вызывающая... За что же

эти 6 лет строгого режима и 2 года ссылки? Тем более, учитывая

отнюдь не идеальное уже тогда состояние здоровья – Валерий

и до ареста страдал хроническим гломерулонефритом, заболе-

ванием неизлечимым и прогрессирующим. В Москве за подоб-

ный "состав преступления" тот же КГБ вообще не требовал бы

у прокуратуры санкцию на арест, там такой Марченко имел бы

пару вызовов "на профилактику" и, пожалуй, даже уволен с ра-

171

боты бы не был. Иное дело Украина, с генералом Федорчуком

во главе республиканского КГБ.

Позднее наше прежнее удивление по поводу столь жестко-

го наказания несколько рассеялось, когда Валерий рассказал

об интенсивных его вербовках оперативниками КГБ, обещав-

ших и квартиру вне очереди, и поступление в аспирантуру, и,

даже, служебные поездки за границу. Именно тогда, в период

этих вербовок в гостиничных номерах, Валерий писал свои два

искренних текста, позднее вмененных ему в вину в качестве

"статей буржуазно-националистического содержания". По-

видимому, это временное совпадение и стало причиной ярости

"органов", так и не сумевших завербовать умного, общительно-

го молодого журналиста.

А в зоне уже полным ходом работал Пэн-клуб. Так Иван

Алексеевич назвал наше ежедневное копирование на маленькие

ксивы судебных приговоров, интервью, обращений к мировой

общественности и прочих "антисоветских документов". Спустя

несколько недель наблюдения за Валерой Свитлычный решил

ввести и его в нашу тайную жизнь. Я при сем присутствовал.

"Валерий, – сказал Иван Алексеевич, – вы вполне можете про-

должить здесь свои профессиональные занятия". Валера спро-

сил удивленно: "Что вы имеете в виду, я не понимаю?" "Ну, как

же, – продолжил Свитлычный, – вы можете здесь заниматься

журналистикой. Ведь именно это ваша профессия. Наблюдайте,

записывайте, публикуйтесь!" "Не понимаю" – сказал Валера.

Мы ему все объяснили. Со всеми подробностями. Кроме од-

ной – не был назван способ передачи информации из зоны. Это

Валера узнал несколько позднее, непосредственно перед пер-

вым свиданием со своей мамой...

Очень хорошее время тогда было у нас. Мы писали много и

относительно свободно. А наши умные "воспитатели" в мали-

новых погонах по приказу прикомандированных к зоне офице-

ров КГБ истово и часто устраивали внезапные обыски с вполне

конкретной целью: искали у нас ножи (это – у политических!!!)

и пружинные механические бритвы (поскольку они не были

172

разрешены "Правилами внутреннего распорядка для мест ли-

шения свободы"). Бумаги наши их как-то не интересовали...

Особенности почерка Валеры были таковы, что в качестве

писца (для заполнения узких полос тонкой бумаги мелкими кал-

лиграфическими буквами) его приспособить не удалось. Он так

и остался среди нас "белым воротничком", сугубым автором

текстов. А опасную и кропотливую работу лагерных писцов

сначала выполняли Антонюк с Горбалем, а потом к этому тяж-

кому ремеслу были приспособлены Калынець, Шовковый и я.

Зона писала много, труд писцов был чрезвычайно востребован.

Ироничный, остроумный Валера никогда не позволял себе

вступать в какие бы-то ни было конфликты. Проживание более

чем двухсот человек в одном бараке достаточно быстро выяв-

ляло особенности каждого из нас. Иногда – не самые приятные

особенности. Валера относился к окружающим его людям аб-

солютно трезво, не сближаясь с теми, кто вызывал у него со-

мнения или был неприятен. Что, кстати, отличало его от моего

периодического слепого романтизма...

Нас было четверо. Близких, откровенных друг с другом

друзей. Очень близких. Иван Свитлычный, Игорь Калынець,

Валера и я. Нас бесконечно тасовали в зэковской колоде, рас-

селяя по разным секциям, не давая возможности жить вместе...

Но мы оставались вместе, мудрый, бесконечно любимый нами

Иван и мы, трое его учеников. И никакие попытки нас разоб-

щить не помогали нашим "воспитателям". Но близость моя с

Валерой была особенной, нас с ним сближало наше прошлое:

Киев, прочитанные книги, литературные вкусы и, разумеется,

возраст, мы были погодки. Наша особенно ясная, очевидная

дружба укрепилась в пошивочном цеху, где стояли рядом наши

швейные машинки. Там, в цеху, мы умудрялись не только вы-

полнять явно завышенную норму выработки (мы шили из бре-

зента инструментальные сумки для знаменитой и остродефи-

цитной в СССР бензопилы "Дружба", плохие сумки, которые,

по слухам, покупатели бензопил немедленно выбрасывали...),

173

но и всласть пообщаться. Размеренно, не таясь: мы ведь нахо-

дились на рабочем месте, не нарушали "режим содержания".

Так, в цеху, выключив машинки, мы много рассказывали

друг другу о своем прошлом. Именно там я узнал от Валеры

историю его деда. И тогда же понял, с каким глубоким, искрен-

ним уважением относится к нему внук. Он любил и уважал деда

страстно. Там же Валера рассказал мне о своем опыте жизни в

Азербайджане, о бакинских знакомых, так и не ставших близ-

кими друзьями. И, разумеется, об особенностях восточного

менталитета, не позволявшего ему встречаться с местной де-

вушкой... Его наблюдения были яркими, убедительными, ино-

гда – резкими. Но за всем этим я почувствовал глубокое ува-

жение Валеры к культуре этого далекого от нас народа, к его

литературе, исконным досоветским обычаям. Сегодня думаю,

что именно это проникновение в азербайджанскую культуру

не позволило Валере хотя бы изредка общаться с обитавшим

среди нас в зоне ВС 389/35 бакинским инженером Ахундовым,

человеком тусклым и очень советским. Да еще и насмерть пере-

пуганным. Ахундов явно боялся всевозможных "буржуазных

националистов".

Мы вспоминали наше киевское детство. Оно проходило в со-

всем недалеких дворах, да и школы наши находились в одном

микрорайоне. Мы вспоминали все больше и больше общих зна-

комых. И обоим нам казалось удивительным, что сами мы так и

не узнали друг друга в Киеве. Все чаще и чаще, по мере наше-

го сближения, Валера рассказывал о маме, Нине Михайловне,

оставшихся в Киеве членах своей семьи. Ироничный, острый,

насмешливый, Валера менялся в лице, когда наш разговор ка-

сался его мамы. И однажды я понял, что их такие ясные от-

ношения "мать-сын" имели и совершенно иной оттенок, мною

прежде никогда невиданный, их связывала нежная дружба.

Все мы понимали – Валерий очень болен. Именно поэто-

му мы старались не привлекать его к экстремальным акциям

протеста. Заключение в холодный и сырой штрафной изолятор

грозило ему серьезными последствиями. Как и такие частые

174

у нас голодовки протеста. Тем не менее, дважды или трижды

Валерий в изоляторе побывал. Не смог удержаться от протеста.

В 1974 году Валерий решил заканчивать свои нежные и

остроумные письма к маме постоянным рефреном "...твой

сын, политический заключенный". Лагерная цензура в лице

примитивной и злобной женщины по прозвищу "Галька" од-

нажды вернула Валере очередное его письмо. "У нас в стране

нет политических заключенных!" – гневно сообщило Валере

это невыразительное существо. Валера пытался возражать,

стало ясно, что за Галькиной решительностью – воля КГБ...

Валера изменил концовку своих писем, теперь он писал:

"...твой сын, особо опасный государственный преступник. Но

ты меня не бойся!" В этом варианте претензии цензуры фор-

мально были невозможны, поскольку все мы были осуждены по

статье Уголовного Кодекса, входящего в раздел "Особо опасные

государственные преступления". И – еще одно воспоминание,

связанное все с той же Галькой. Вызванный в кабинет цензо-

ра для получения очередного сообщения о конфискации при-

сланного ему письма, Валерий увидел на столе у Гальки шо-

коладные конфеты, изъятые ею у предыдущего посетителя из

бандероли (такие продукты питания нам были "не положены").

Совершенно спокойно, не таясь, он протянул к ним руку и, ска-

зав растерявшейся от возмущения и неожиданности Гальке "ах,

какие у вас вкусные конфеты, спасибо за угощение", отправил

их в рот. Крик Гальки был визгливым и долгим... А Валера со-

вершенно спокойно вышел из кабинета, дожевывая шоколад.

Узнав все подробности этого неординарного события от само-

го Валеры, я возмущенно сказал ему: "Зачем ты это сделал? А

если она напишет на тебя рапорт и тебя посадят в шизо? Или

лишат свидания?..." Его ответ был прост: "Все понимаю. Да и не

так я люблю шоколад, чтобы рисковать ради него... Пойми, эта

сволочь отобрала конфеты из бандероли П., его жена бедствует,

вряд ли она покупает такие конфеты своим детям. Я представил

себе, как Галька унесет эти конфеты и съест дома... Противно

мне стало и очень обидно. Не мог же я забрать их со стола и

175

унести в зону. Решил уничтожить на месте. А о последствиях

тогда не думал".

Однажды мы с Валерой заговорили на тему националь-

ных стереотипов. Я, тогда уже вполне оформившийся ста-

раниями КГБ "антисоветчик", автор известного в самиздате

эссе "Крестьянин, сын крестьянина", рассказал Валере о на-

стороженном отношении в киевской еврейской среде к каким

бы то ни было аспектам сугубо украинского диссидентства.

Отсюда, сказал я, и легкость и безответственность преследова-

ния КГБ украинских литераторов, фактически чужых в столи-

це Украины, русскоязычной и русскокультурной. Говорили мы

долго и очень-очень откровенно. Тогда Валера сказал мне и та-

кую фразу, сказал с болью: "Ты не знаешь, как трудно мне было

выдавливать из себя по каплям антисемитизм. Я ведь работал

в "Літературній Україні", общался с ними, с им подобными...

Эта зараза очень легко пристает, въедается в кожу...". Тогда же

мы впервые заговорили о будущем. О том будущем, которого у

нас уже не было. В этой стране у нас уже не могло быть буду-

щего вне тюрьмы. Мы оба понимали: отсюда следует уезжать,

куда угодно, хоть в Антарктиду. В этом смысле мне как еврею

было проще, какие-то шансы покинуть СССР у меня были.

Валера знал – украинцев не выпускают... Следовательно -

тюрьма. Опять тюрьма. И – смерть в ней. Мы сидели вдвоем

в пошивочном цеху, наши собратья по труду еще не вернулись

с обеда, и Валера сказал мне тихо и медленно, глядя куда-то в

сторону, в свое неизведанное: "Если уеду, если повезет, пойду

работать на "Свободу". Буду сутками сидеть у микрофона. А

доведется умирать на искусственной почке – буду до последне-

го вздоха говорить в микрофон, буду говорить правду об этой

жуткой стране".

А пока – Валера писал о соузниках. О наших лагерных

"стариках", отбывающих свои, еще от Сталина двадцать пять

лет лагерей. О Дмитре Басарабе, Мироне Симчиче, Васыле

Пидгородецком... Он очень быстро сблизился с ними, солда-

тами УПА, вечными узниками советского ГУЛАГа. Чуть-чуть

176

иронизировал над всегда вспыхивающим эмоциями Степаном

Сорокой, обсуждал какие-то бытовые подробности с "паном

доктором" – Дмитром Верхоляком. И чрезвычайно уважитель-

но, стараясь не причинить душевной боли, расспрашивал о

прошлом Степана Мамчура, удивительного и своей доброжела-

тельностью, и своей тихой мудростью.

Он писал о них. И его тексты читали и в самиздате, и в та-

миздате. Однажды прикомандированный к нашей зоне украин-

ский кагебист капитан Утыро вызвал Валеру для совершенно

необычной беседы. Не пугая, не произнося банальности о силе

советской власти, после сугубо формальных расспросов о здо-

ровье, капитан спросил: "Валерий Вениаминович, о ком из ста-

риков вы сейчас пишите?" Валера в свойственной ему манере

иронизировать ответил: "Ну, что вы, гражданин начальник. Я

же твердо стою на пути исправления. Я таким не занимаюсь..."

Утыро прервал его ироничный монолог и как-то устало сказал:

"Да ладно, Валерий Вениаминович, я ведь не для оперативных

целей спрашиваю, а для себя лично. Хочу знать заранее, за ка-

кой ваш очередной текст, зачитанный по радио "Свобода", мне

будут мылить шею мои московские начальники! Только и всего.

Я-то знаю, что вы опять о ком-то пишите..." Выйдя из кабине-

та Утыро, Валера рассказал нам, Ивану, Игорю и мне о состо-

явшемся разговоре. Валера был счастлив! Такое признание его

результативности из уст капитана КГБ дорогого стоило!

Много читал. Как и все мы, "Иностранную литературу",

"Всесвіт", "Новый мир", украинские журналы. А еще выпи-

сывал и читал профессиональное: "Советский журналист" и

украинский его аналог. В одном из номеров увидел воспомина-

ния Луиса Корвалана, тогда уже обмененного на нашего лагер-

ного приятеля Володю Буковского, еще какие-то воспоминания

о тюрьме чилийских коммунистов. Один из этих текстов был

настолько для нас, советских зэка, удивительным, что Валера в

нашем присутствии уговорил прочитать подчеркнутые им ме-

ста лагерного офицера, начальника нашего отряда. Тот, прочи-

тав отмеченное Валерой, простодушно сказал: "Да, не умеют

177

они в Чили работать!" Из одной публикации самого товарища

Корвалана, мы узнали, что чилийских узников тюремщики ге-

нерала Пиночета подвергали жестокой пытке – ночью в каме-

рах не выключали свет. А мы, узники СССР, привычные к дру-

гим, более ощутимым проявлениям жестокости, считали яркий

свет в тюремной камере ночью – своеобразной нормой. Именно

тогда, после публикации Корвалана в "Правде", наши друзья и

коллеги по образу жизни Антонюк, Буковский, Суперфин и мно-

гие-многие другие, отбывавшие тогда срок во Владимирской

тюрьме, заявили протест Генеральному Прокурору СССР в свя-

зи с тем, что их также подвергают пытке светом ночью... Не

помогло, в советских тюрьмах узников не перестали "пытать"

светом.

Переводил с английского. Не для ксив, для себя. Рассказы

Сомерсета Моэма, Герберта Уэллса. Украинские свои пере-

воды показывал мне и Игорю, но, в первую очередь – мэтру,

Ивану Алексеевичу Свитлычному. Хотел что-то переводить с

азербайджанского, но не имел оригинала. А бакинский инже-

нер Ахундов литературой не интересовался, книг и журналов

на своем языке не имел.

Дважды у меня были с Валерой конфликты. Первый раз -

из-за его забывчивости. Я, тогда уже неформальный координа-

тор подготовки и отправки из зоны текстов, попросил Валеру

вынести на теле под бельем три или четыре сформированные

мною и готовые для дальнейшей транспортировки в желудке

упаковки с ксивами. В производственной зоне Валера должен

был отдать их старому узнику Васылю Маложинскому, храни-

телю нашего архива. В день X пан Васыль должен был достать

их из тайника для передачи за зону... Уверенный в исполнении

своей просьбы, я не проследил за столь мелкой и привычной

операцией. И вот, спустя три дня в моем присутствии, готовясь

ко сну, Валера нащупал у себя на теле эти изделия! Он забыл их

отдать! В условиях как минимум двух обязательных обысков

в день такая забывчивость была чрезвычайно опасной! С тех

пор я какое-то время "тренировал" периодически Валеру, тихо

178

говоря ему в неожиданной ситуации "Валера, самошмон!" Он

не обижался... понимал.

В другой раз – я только лишь вернулся после месячного за-

пугивания в пермском областном КГБ, вежливо именуемого

"профилактикой". В то время уже как минимум полтора или

два года я ежедневно вел лагерный дневник событий под на-

званием "Хроника архипелага ГУЛАГа". Я фиксировал все

мелкие и особые события в зоне, этапы к нам и от нас, гни-

лую еду, болезни заключенных, наказания и т.д. и т.п. Мы все

понимали, что передаваемый в самиздат и тамиздат этот ано-

нимный документ является самым страшным обвинением для

КПСС и КГБ. Валера знал место, где я прятал этот текст, из-

готовляемый мною прямо в швейном цеху: я вшивал эту поло-

ску тонкой бумаги в узкую деталь будущей сумки для бензо-

пилы, таких деталей-заготовок на моем рабочем столе лежали

десятки... Когда меня внезапно этапировали, Иван Алексеевич

сказал Валере: "Пока Глузя не вернется в зону, "Хронику..."

будете писать вы". Валера писал. Но это были совершенно дру-

гие тексты! Мой, сухой телеграфный стиль с короткими неком-

ментируемыми событиями (Степан Сорока, познакомившись с

ним, прозвал меня "нашим Нестором Летописцем"), сменился

живой, остроумной, эмоциональной публицистикой! Кстати,

с вполне узнаваемым авторством... Вернувшись в зону, я по-

просил Васыля Маложинского принести мне из архива текст

"Хроники..." и немедленно показал его Свитлычному. Валере

было стыдно, он попросил прощения. Не думая о последстви-

ях, он четко продемонстрировал аналитикам КГБ: анонимным

автором "Хроники..." является Глузман. К сожалению, текст,

подготовленный Валерой, уже был передан за зону.

Одна из работавших в нашей зоне женщин, как-то предло-

жила кому-то из наших помощь в пересылке нелегальных пи-

сем. Разумеется, исключительно из сопереживания, такой себе

советской сердобольности. У нас сомнений не было, не могло

быть: КГБ подставляет нам свой, контролируемый канал пере-

дачи информации. Мы в эту игру играть не захотели, канал

179

остался нами невостребованным... Но после этого, завидев

приближающуюся к нам невостребованную даму, идущую спо-

койно по зоне по каким-то своим ментовским делам, Валера,

всегда громко приветствовал ее восклицанием: "Канал идет!"

Дама краснела, мы посмеивались... К сведению читателей: в

политической зоне женщины из обслуги передвигались совер-

шенно спокойно, безо всякого охранного сопровождения.

Советская экономика в семидесятые годы переживала за-

тяжной кризис. Мы, заключенные, чувствовали это в первую

очередь. Где-то с 1975 года нам все чаще давали на ужин гни-

лую рыбу. Запах в столовой стоял омерзительный, а рыба на

тарелках, зловонная и распадающаяся, несмотря на попытку

горячей обработки, имела зловеще зеленый цвет. Есть "такое"

было невозможно. Только некоторые сидельцы из твердо став-

ших на путь исправления полицаев-коллаборационистов вре-

мен нацистской оккупации, ели эту мерзость, дабы доказать

свою верность советской власти. Гнилую рыбу стали давать

все чаще и чаще. Тогда же в наш лагерный продуктовый ларек

категорически перестали поступать лук и чеснок. Однажды

"самолетчик" Гиля Бутман заявил об этом претензию нашему

дебиловатому политруку Кытманову, на что получил очень ис-

кренний ответ: "Ну как же, Бутман, у нас тоже нет в магазине

ни лука, ни чеснока. Не завозят. А у нас дети..." Гиля ответил

вполне резонно: "Вы здесь живете добровольно. И вы любите

свою родную коммунистическую систему. А мы здесь жить не

хотим. Так извольте кормить нас по предписанному, а не по на-

личию..." Во время такого зловонного ужина (мы съедали толь-

ко кашу и сразу убегали) Валерий, не говоря никому из нас, со-

седей по столу, ни слова, положил кусок вонючей зеленой рыбы

на газету (кажется, это была осьмушка центральной советской

"Правды") и отнес в кабинет в лагерном штабе, где в это время

вел прием офицер КГБ. И – предложил ему продегустировать

принесенное!

Спустя несколько минут в нашу столовую зашли вместе с

кагебистом дежурный по лагерю офицер Пацков и женщина-

180

врач (фамилию этого малограмотного чудовища не помню...).

Быстро оценив ситуацию, Пацков и врач потребовали себе по

куску рыбы и тут же спокойно съели их. Присутствовавший

при сем Валера откомментировал это зрелище такими громки-

ми словами: "Вот что означает безграничная верность идеям

КПСС! Вот прекрасный пример мужества и отсутствия брез-

гливости у настоящих коммунистов!"

Зеленая рыба исчезла. На несколько недель. Потом все вер-

нулось на круги своя. Но ни врач, ни Пацков свой опасный для

здоровья эксперимент больше публично не демонстрировали.

Мы были очень продуктивными. По моим приблизительным

подсчетам, зона ВС 389/35 умудрялась передавать на волю не

менее двухсот документов ежегодно. Несмотря на усиливаю-

щиеся обыски и другие оперативно-профилактические меро-

приятия. В конце концов у неизвестных нам генералов КГБ в

Москве лопнуло терпение, однажды всех нас, неразлучную чет-

верку (Свитлычного, Марченко, Калынця и меня) неожиданно

собрали на этап и увезли... в соседнюю зону ВС 389/36. Расчет

был очевиден: по оперативным данным кагебисты знали, что

именно мы являемся главной ячейкой сопротивления в зоне.

Опытные, уверенные друг в друге, уважаемые другими зэка.

Одно лишь не могли предусмотреть наши "воспитатели": мы

уже имели в зоне свой оперативный резерв, наши побратимы и

друзья Шовковый, Кийренд и другие были готовы продолжить

дело и без нас. Так и было. Когда умирал от инсульта наш слав-

ный незабвенный Степан Мамчур, в его одежде молодые зэка

успели найти готовые к отправке ксивы. Это был его, двадцати-

пятилетника, солдата УПА, последний бой.

В тот же день, прибыв в новую для нас четверых зону, мы

решили: первым же сообщением в нашем документе "Хроника

зоны ВС 389/36" (уже – 36!) будет информация о нашем при-

бытии в зону. Думаю, генералы КГБ в Москве спустя месяц-

другой оценили этот наш черный юмор...

И здесь, в этой зоне Валерий Марченко продолжал писать

портреты лагерных "стариков". Они остались, нам, живущим,

остались.

181

Мы передавали информацию на волю самым банальным

способом. Грязным, "некрасивым". Когда аналитикам КГБ ста-

ло ясно, что освобождающиеся из зоны по концу срока заклю-

ченные выносят в теле большие объемы информации, измени-

ли характер освобождения. Всех мало-мальски подозрительных

зэка за месяц-другой до конца срока увозили в пересыльную

тюрьму, держали там в камере с "наседкой"-уголовником... Это

исключало возможность выноса ксив.

Оставались свидания. Зачастую их лишали по поводу или без

повода, объявляли карантин в связи с несуществующей "эпи-

демией гриппа" и т.д. и т.п. Но всех и навсегда свиданий ли-

шить не могли. Старались уводить на свидания внезапно, скры-

вая дату приезда родственников. Но и это им не помогало, мы

научились использовать один шанс из тысячи. Мы научились

работать профессионально. Больше всего информации вынесли

три женщины: Нина Михайловна Марченко, Леонида Павловна

Свитлычная и Люся, жена Сергея Адамовича Ковалева. Именно

они спасали нас от безвестности. И, следовательно, от расправы.

Один эпизод, связанный со свиданием Валеры, я хочу здесь

рассказать. Только один. Было это в зоне 389/36. По косвенным

признакам Валера узнал о скором приезде мамы. И был готов,

проглотил несколько упаковок с информацией. Маленькие, про-

долговатые, они содержали многое... Я, зональный упаковщик,

достиг тогда в этом ремесле совершенства. Каждая упаковка

имела внутреннее парафиновое покрытие, сверху – четыре (!)

герметичных слоя пластика. Каждое изделие имело свой номер,

это было необходимо на случай утери изделия. И – последую-

щего полного восстановления копии.

В синхронно прослушиваемом украинскими чекистами

доме свиданий Валера молча достал упаковки. Так же молча

снял с каждой верхнюю, загрязненную оболочку. Все изделия

Нина Михайловна положила в чашку, сверху присыпала сухими

ягодами, привезенными сыну, чашку поставила в холодильник.

Глотать изделия было рано, им дали двое суток свидания. Шли

лишь первые сутки. Общались, обменивались какими-то ново-

182

стями. Нина Михайловна сумела пронести на свидание скру-

ченные денежные купюры, четыре по 25 рублей. Очень хотела,

чтобы Валерий взял их в зону. Материнское сердце... В наших

зонах иметь деньги не было смысла. КГБ изолировал нас от

внешнего мира полностью, какие-либо связи с надзирателями

и обслугой были исключены: все они "стучали" друг на друга.

Но... деньги уже были здесь. Валера решил их взять с собой в

зону. Знал, как пакую наши изделия я, попробовал сделать по-

добное на электрической плитке. Прожег пластик насквозь, в

сердцах сказал негромко только одну фразу: "а, не можу, про-

палив до паперу..." Спустя несколько минут в помещение во-

рвались офицеры, надзиратели-прапорщики... всего до десяти

человек. Немедленно увели из комнаты Валеру, долго обыски-

вали вещи Нины Михайловны, просматривали продукты, при-

шедшая врач пыталась раздеть Нину Михайловну, провести по-

лостной обыск... Поднимали и крутили на столе холодильник,

вместе со всем его содержимым. Этим лично занимались майор

Федоров и капитан Рак. Очень хотели найти ксивы, страстно

хотели. В конце концов, сам Федоров бросил чашку из холо-

дильника на стол, ксивы и тогда не выскочили наружу. Нина

Михайловна быстро спрятала чашку вместе с содержимым

в свою хозяйственную сумку. Ей тогда повезло: очень скоро

нашли деньги, видимо решили, что об этом и говорил Валера.

Обыск стал вялым. Спустя несколько дней доставленную в

Киев Ниной Михайловной информацию передали на расшиф-

ровку. Вскоре по "голосам" загремела информационная волна о

ситуации в зоне 389/36. И тексты, тексты, тексты.

Потом была ссылка. В глухом казахском поселке Саралжин,

на краю пустыни. Где местные жители прежде видели славян

лишь в качестве бывших уголовников, деморализованных и

всегда пьяных или остро жаждущих зелья. Валера жил там до-

статочно одиноко, писал письма всем нам, лагерным друзьям,

получал весточки от нас. У него не было иллюзий о своей бу-

дущей жизни в Киеве. Он твердо решил уехать. Куда угодно.

А пока – жил, работал слесарем, читал книги. И – совершенно

183

незаметно для окружающих сумел расположить к себе местно-

го милицейского майора-казаха, своего личного надзирающего.

Приручил его. Не деньгами, не золотом. Своей чистой душой,

искренностью.

Трижды с личного согласия майора, рискующего поплатить-

ся карьерой и свободой, Валера тайно ездил из Саралжина в

Москву. Где посещал совсем не Большой театр и Третьяковскую

галерею... Передавал информацию.

Нина Михайловна приехала проведать сына в ссылке. Как-

то остановилась у двора, где на лавочке сидел старый казах.

Молчали. Нина Михайловна ожидала, когда ей вынесут из юрты

купленные куриные яйца. Спустя минуту-другую старик сказал,

внезапно и коротко: "Ты хорошего сына воспитала, гордись!"

В 1981 году он вернулся в Киев. В одиночество. Ему пи-

сали многие. Лагерные друзья, незнакомые мужчины и жен-

щины из других стран. А личные контакты были обрезаны.

Страхом. Бывшие сослуживцы "не узнавали" его на улицах

Киева. Изредка он общался с женами украинских сидельцев.

Стараниями генерала Федорчука к тому времени город был за-

чищен от диссидентов, а пара-тройка вернувшихся отсидентов

была под особым наблюдением. Трудно, очень трудно он устра-

ивался на работу. Простую и малооплачиваемую работу, сторо-

жем. Теплый, искренний, красивый и умный, там он встретил

свою любовь, так и не успевшую стать его женой.

Я вернулся в Киев в 1982 году. И сразу же меня окружили

друзья. Новые и прежние. Такой изоляции, такого одиноче-

ства, как у Валеры, у меня не было. Как-то у станции метро

"Университет" Валера познакомил меня со своим новым зна-

комым, аспирантом К. (ныне – известным социологом). На том

аспирантура К. и закончилась, а начались грубые запугивания

в КГБ, разумеется, сопровождаемые попытками вербовки. Мы

общались с Валерой очень часто. Он познакомил меня со своей

мамой, так много сделавшей для всех нас в лагерные наши годы.

Оба мы понимали свою обреченность, безысходность. Но... нас

не выпускали из страны. Даже меня, этнического еврея.

184

Валера пытался добиться разрешения выехать за границу для

лечения почек. Формально такая микроскопическая возмож-

ность существовала... но не для Валерия Марченко. Активисты

Международной Амнистии пытались помочь ему из Италии,

Нидерландов, присылали официальные приглашения. Все было

напрасно.

Он добился для себя лечения в киевской специализирован-

ной больнице, в ее нефрологическом отделении. Там он уже ле-

чился в свои доарестные времена. Потом, после больницы, он

рассказал мне о поведении известного киевского профессора,

прекрасно знавшего Валеру по прежним его госпитализациям.

Добротный специалист и, в прошлом, искренний человек, этот

категорически украиноговорящий врач, совершая ежедневные

обходы пациентов в палате, осматривал только пятерых, ни разу

не подойдя к кровати Валеры. Валеру лечила молодая женщина,

совершенно незнакомая с его недавним прошлым.

Но были и у нас праздники. Наши, очень специфические. Из

Таллинна приехал погостить в Киев наш лагерный друг Мати

Кийренд. Несколько дней мы общались втроем, потом прове-

ли теплый вечер у вернувшегося из якутской ссылки Зиновия

Антонюка. Затем из Львова приехал наш мудрый и тонкий

"двадцатипятилетник" Евген Пришляк. Это была иллюзия воз-

вращения в прошлое, туда, где мы были свободны и по-своему

счастливы. Такая короткая иллюзия...

Опять арестовали Антонюка. В мертвом, перепуганном

Киеве я с трудом нашел порядочного и квалифицированного ад-

воката. Ознакомившись с делом, она прямо сказала: "Дела нет,

невиновность Антонюка очевидна. Но – дело курирует КГБ".

Мы это знали. И Валера, и я сидели в зале суда, слушая очевид-

ные доказательства невиновности Зиновия, четко излагаемые

адвокатом Маргаритой Григорьевной Алиевой. Мы видели рас-

терянность явно понимающей ситуацию немолодой судьи, пре-

жде никогда не имевшей подобных дел, заказанных КГБ... Мы

сидели в зале, ожидая возвращения судьи, объявившей двух-

часовой перерыв. Вернувшись от своего судебного начальства,

185

куда она поехала по собственной инициативе, пытаясь спасти

Зиновия, судья шепотом сказала адвокату Алиевой, которую

знала очень давно: "Все напрасно, Маргарита. Я пыталась уго-

ворить, все объясняла. Дела-то нет... Мне жестко приказали

вынести приговор – 1 год. Максимум, возможный по статье".

И она зачитала приговор. А затем, подняв глаза от бумаги,

тихо и внятно извинилась перед Антонюком. Это было страш-

но. Мы молча шли из зала районного суда, раздавленные по-

ниманием собственной обреченности. Молчала и Вереса, жена

Зиновия. Враждебный город, враждебная страна. Уже отбывал

свой второй срок в уголовной зоне чистый и нежный Мыкола

Горбаль, обвиненный "в попытке изнасилования", тихим и со-

всем "не антисоветским" учителям иврита подкладывали пи-

столет в холодильник и наркотики на книжную полку... Так

жила советская Украина. И мы в ней, к сожалению.

Валера не мог не писать. Привычный к высокой степени

внутренней свободы, он жил текстами. При встречах мы обсуж-

дали с ним сузившиеся границы нашей свободы, в сравнении

с лагерем. Публиковать новые тексты было чрезвычайно опас-

но. Однажды Валера рассказал мне, что передал на Запад через

Москву два новых своих эссе. "Они безобидные", – сказал он -

"в них нет ничего жесткого, я ведь понимаю свою ситуацию!"

Он ошибался, хотя и тексты с точки зрения правовой логики

действительно были безобидными. Он не знал, что его уже "за-

казали" и ждут повода. Там, на Западе, неизвестный нам агент

КГБ (скорее всего, работавший тогда в украинской редакции ра-

дио "Свобода") передал копии текстов своим хозяевам в Киев.

Валеру арестовали.

Я утешал Нину Михайловну, уговаривал в неизбежном осво-

бождении Валеры. Но сам – не верил. Я слишком хорошо знал

свою страну. Основными свидетелями в следствии и суде были

наши лагерные воспитатели, офицеры и прапорщики. Даже ла-

герный врач. Привычные к длительной жизни вдали от город-

ской цивилизации, от больших магазинов с хоть какой-то едой

и одеждой, они прибыли все вместе в суд с огромными пакета-

186

ми и авоськами, готовые после суда сразу же ехать на вокзал.

Стоя в коридоре (в зал суда меня не пустили), я рассматривал

их, проходящих мимо. Ни я, ни они не здоровались. Жалкие,

раздраженные невиданными для них возможностями и красо-

тами большого города, они еще больше ненавидели всех нас,

"зажравшихся антисоветчиков".

Суд был скорым и прямолинейным. Вынесенный приговор

(10 лет лагерей особо строгого режима и 5 лет ссылки) вызвал у

подсудимого короткую и горькую реплику: "Можно было дать

и меньше, я столько не проживу". Валера был тяжело болен,

с трудом держался от слабости на ногах, медленно говорил.

Его болезнь за эти месяцы явно прогрессировала. Когда вспо-

минаю этот день, всегда задаю себе один безответный вопрос:

где были тогда все эти много- и сладкоречивые украинские

патриоты? Почему никто из них не оказался рядом со здани-

ем суда? А эти патриоты-депутаты? И профессора украинской

филологии и украинского же права?... Нас было всего трое, трое

киевских евреев стояли все эти горькие два дня у здания суда.

Фотографируемые, слушаемые. Иных там не было.

В СССР была только одна зона особо строгого режима для

рецидивистов-антисоветчиков, на Урале. Ее начинали строить

еще в 70-ые годы армянские строители-шабашники, совсем ря-

дом с уже существовавшей тогда нашей зоной ВС 389/36. Но

Валеру этапировали не туда... Его, очень больного, неизлечимо

больного долго возили в зэковских вагонах по советским пере-

сыльным тюрьмам. Сначала в Мордовию, где подобную зону

давно уже ликвидировали, оттуда – на Урал. Маме Валеры тогда

пояснили: "Случилась ошибка. Недоразумение. Неправильно

оформили документы". Сомневаюсь... таких ошибок прежде

не бывало. У КГБ в те времена было не так уж много "их" за-

ключенных. Подозреваю, что какой-либо генерал КГБ решил

усугубить мучения моего друга. Доказать не могу, нет у меня

такой конкретной информации. Разве что наш прежний куратор

Евгений Кириллович Марчук разразится воспоминаниями...

187

Спустя два месяца Валеру привезли на Урал. Умирать. Нина

Михайловна узнала это. И поехала спасать сына. Как всег-

да – одна. Будущие патриоты в это время слушали "голоса",

где начинали сообщать о прогрессирующей болезни Валеры

и возможной его скорой смерти. Это были страшные времена

конца советской власти. С распадом экономики, неудачами в

Афганистане, с арестованным Сахаровым. И – с резким уже-

сточением режима содержания диссидентов в лагерях. Ушли в

прошлое попытки "понравиться" Западу, обмануть его сладки-

ми словами.

Скудные сведения о судьбе Валеры необходимо было пере-

давать на Запад. В этом, в огласке ситуации был единствен-

ный шанс на спасение. А вдруг... Мы хватались за соломинку.

Пытались дозвониться в ФРГ и Финляндию, где две незнако-

мые между собой дамы сутками ждали от нас хоть какой-нибудь

новой информации о Валере. "Наружка" КГБ следила за нами

беспрестанно, не давая нам позвонить за границу из телефон-

ных станций Киева. Из дому ни я, ни Нина Михайловна также

не могли заказать абонента за рубежом. Однажды, тихо выйдя

из дому в 2 часа ночи, осмотревшись по сторонам и не увидя

"наружки", Нина Михайловна сумела поймать такси, уехала на

Куреневку и в круглосуточно работающем телефонном пере-

говорном пункте заказала Финляндию. Повезло, соединили.

На следующий день "голоса" сообщили новую информацию о

Валере.

Было и такое: незаметно, не сообщив ничего даже мне

(наши телефоны прослушивались, мы это понимали), Нина

Михайловна села в троллейбус, приехала в аэропорт Жуляны...

и улетела в Ужгород. Там зашла в ближайшее почтовое отде-

ление, заказала телефонный разговор с ФРГ и сообщила не-

обходимое Анне-Гале Горбач, ожидавшей от нас информацию.

Как гэбэшная "наружка" упустила свой объект наблюдения...

вероятно, и они устали от этих бесконечных гонок по городу за

одинокой женщиной.

188

Многое, очень многое описано в книге "Листи до матері з

неволі". Эту книгу Нина Михайловна издала в память о заму-

ченном сыне. В страшной, физиологически откровенной кни-

ге, где читатель воочию видит два в унисон бьющиеся сердца.

Если бы в этой стране сегодня действительно была патриоти-

ческая власть, именно эту книгу издали бы массовым тиражом

для подрастающих граждан в школах и университетах. Ее чте-

ние – самая эффективная прививка от повторения тоталитарной

инфекции... Нет у нас такой власти, увы.

Не хочу повторять сказанное в книге. Хочу лишь дополнить

некоторыми деталями. Умирал христианин, глубоко и искрен-

не верующий человек. Таким был мой друг Валера Марченко.

Нина Михайловна, тщетно пытавшаяся вырвать единственное

свое дитя хотя бы для упокоения не в тюрьме, сопровождала

его смертные этапы от Перми до Москвы и Ленинградской тю-

ремной больницы. И всегда – молилась. В храмах, в тюремных

приемных. В Перми она обратилась к Епископу Пермскому и

Соликамскому, просила лишь об одном: проведать и причастить

умирающего. Епископ ответил: "Если меня о том попросит тю-

ремное начальство!" Не попросило.

В Москве, умоляя об освобождении этапируемого сына вы-

сокое начальство Главного управления исправительно-трудо-

вых учреждений МВД СССР, Нина Михайловна решила помо-

литься в святом для православных месте – в храме Загорска.

Молодой священник, выслушав горькие слова страдающей

женщины, ответил не сочувственной молитвой: "Зачем ему все

это надо было, нужно было прежде приехать ко мне, посовето-

ваться...". Мои московские друзья совсем недавно нашли его,

он там же, в Загорске, сделал головокружительную церковную

карьеру...

В Ленинграде, в приемной зэковской больницы чья-то та-

кая же страждущая мать посоветовала Нине Михайловне: "Тут

совсем недалеко, у Смоленского кладбища, церковь. Сходите

туда, помолитесь, вам легче на душе станет!" После окончания

службы пожилой священник с запахом алкоголя изо рта, выслу-

189

шав Нину Михайловну, резко сказал ей: "Вы плохо воспитали

своего сына!".

Валера умер в тюремной камере. Вероятно, в беспамятстве,

так уходят из жизни уремические больные. Не было для него

аппарата "искусственная почка". И в руке не было микрофона.

Свидетелей его смерти нет, советская тюрьма умела хранить

свои тайны.

И все же Нина Михайловна победила: ей, в конце концов, от-

дали тело мертвого сына. Страшная, жуткая победа. Хоронили

мы Валеру в Киеве. Отпевали его в Покровской церкви на

Куреневке, там он был прихожанином, тепло общался с мест-

ным священником. По обе стороны гроба стояли люди, с одной -

мы, друзья и родные, с другой – каменнолицые мужчины в

штатском. Их, пожалуй, было больше. Друживший с Валерой

прежде священник в отпевании не участвовал, боялся. Отпевал

другой. Церковный староста, неприметный пожилой человек,

все пытался ускорить церемонию, шепотом просил: "скорее,

скорее". Кто-то из прихожан узнал портрет Валеры на цинко-

вом гробу, тут же в толпу шепотом бросили версию: "отпевают

солдата из Афганистана, потому и гроб закрытый..."

Хоронили на сельском кладбище под Киевом. Рядом с дедом

и бабушкой. В десяти метрах от могилы стоял автобус. С дюжи-

ной пассажиров в штатском и антеннами-звукоуловителями на

крыше.

Январь 2009 г.

190