Зі спогадів Семена Глузмана. Розділи: " Мыкола Горбаль" та "Как я стал украинцем"

Продовження, початок тут

Микола Горбаль

Этому своему выступлению я вполне мог бы предпослать

слова Альбера Камю из романа "Чума": "А что такое, в сущно-

сти, чума? Тоже жизнь, и всё тут". Потому что говорить я буду

о той разновидности чумы, которая на общепринятом языке не

так давно называлась "лишением свободы за совершение особо

опасных государственных преступлений".

Так вот, лишённая свободы жизнь – всё-таки жизнь. И в этой

жизни вас сопровождают, наряду с тоской, издевательствами и

карцерами, такие же, как и вы, люди. Умные и глупые, добрые и

злые, честные и не весьма... И часть из них, живущих с вами в

периметре колючей проволоки – ваши друзья. Те, кто стали вам

близки именно здесь, в этом скорбном месте. Они – ваш мир,

ваша поддержка.

Там, в уральской зоне ВС 389/35, я познакомился с Мыколой

Горбалем. Семнадцать лет тому назад. Прекрасные годы ис-

кренности и сопротивления. Лучшие годы наших жизней.

Кто-то учил языки, кто-то писал стихи, кто-то бесконечно

анализировал вслух газетные новости... У Горбаля был иной

распорядок дня. Отдав родине-мачехе ежедневные восемь ча-

сов подневольного труда, он садился писать. То, что он писал,

называлось ксивой. В условиях постоянного наблюдения на-

стороженных надзирателей и стукачей-зэков, рискуя получить

новый срок, он писал правду о том, что есть Архипелаг Гулаг

эпохи Брежнева. И вы, слушая потом эти документы сквозь за-

навес радиоглушителя, ужасаясь и удивляясь, не могли себе

представить, что в те самые минуты на далёком Урале, скром-

ные, не претендующие на известность мужчины, изо дня в день

пишут мелкими чёткими буквочками продолжение этой скорб-

ной летописи. И крестьянский сын, несостоявшийся преподава-

тель музыки христианин Мыкола Горбаль – более всех других.

Каждый день, каждый свободный час. Отказывая себе в от-

дыхе, занятиях языками, отказывая себе в собственных стихах.

Удивительное ощущение – говорить эти слова здесь, откры-

то, видя перед собой Мыколу. А тогда мы не могли об этом и

мечтать. Была жизнь, и в ней – твоё место, где ты выбрал быть

Дон-Кихотом. Словом – против империи зла, насилия и тоталь-

ного страха. Словом судебного приговора, словом хроники со-

противления, словом статьи и стиха. На свои стихи у Мыколы

тогда не было времени. Мы, арестанты 1972 года, только учи-

лись, только вливались в этот ирреальный мир, а Мыкола, опыт-

ный политзэк, уже и знал, и умел.

Были и карцера, и голодовки. Всё было. А затем была ссыл-

ка, и горькие письма Мыколы к нам в зону. Горькие письма оди-

нокого человека, оставившего друзьям в зоне кусочек своего

сердца.

Мыколе не повезло. Только после его ухода на этап в

ссылку зона наша постепенно сумела консолидироваться.

Квалификацию Нестора Летописца обрели многие... Останься

он с нами тогда, появилось бы у него время, наконец, и для сво-

их стихов. Не судьба...

А потом... опять письма, зэковские письма. Я жил тогда уже

в Киеве, ждал второго ареста. И не надеялся ни на что. Письма

Мыколы я передавал в Париж, дабы осталось от этой страшной

эпохи хоть что-то живое. Живое письмо, живое слово. Мы не

верили в перемены к лучшему, не могли верить.

Письма Мыколы ко мне (как письма Стуса, Валеры Марченко,

Свитлычного...) в Париже. А Мыкола здесь. Выжил. И победил.

И всё-таки я думаю: пусть те письма пока полежат в Париже.

27 апреля 1990

Как я стал украинцем

Судебный приговор по моему делу не был уникальным. Он

содержал вполне стандартный набор "клеветы на советский го-

сударственный строй". И оккупация Чехословакии в 1968 году,

и неправосудные судебные репрессии Даниэля и Синявского,

и наличие государственного антисемитизма в СССР, и отсут-

ствие свободы слова, и злоупотребления психиатрией... – все

это, разумеется, было "клеветой", распространяемой мною с

целью подрыва и ослабления советского государства. Не было

там одного – украинского буржуазного национализма. Почему?

По одной лишь причине: пожилая учительница в Житомире,

получившая от меня на прочтение знаменитую уже тогда маши-

нописную книгу Дзюбы, категорически отказалась подтвердить

это на допросе в КГБ.

Уральская зона встретила меня жесткими попытками вербов-

ки со стороны капитана госбезопасности литовца Карпявичуса.

Десять дней в карантинной камере я притворялся идиотом, бо-

ясь ответить наглому капитану прямым "нет". В конце концов,

пришлось сказать прямо. В ответ услышал не менее прямое:

"Что ж, Ваше дело. Но учтите: как постелите, так и поспите..."

Карпявичус был первым литовцем в моей жизни. Толстый, ма-

ленький, неопрятный, он напоминал мне удава, говорил тихо,

не кричал в лицо, но обхватывал плотными кольцами страха и

неотвратимости. Я выдержал.

В жилой зоне обо мне уже знали. Первое впечатление – ро-

скошь живых человеческих лиц, горячий чай, конфеты "поду-

шечки". Меня встретили евреи-самолетчики, о чем-то расспра-

шивали, мягко поясняли особенности лагерного быта. Рядом,

в том же бараке, были другие, их было много, иногда я ловил

на себе их заинтересованные взгляды, звучала густо украинская

речь... но никто не подходил, не знакомился. День, другой, тре-

тий... Что-то начинало беспокоить меня. Потом понял, вспом-

нил Солженицына: зона жила национальными "семьями". Но

это было давно, при Сталине, а я – в 1973 году! Странно, о та-

ком не читал ни в "Хрониках текущих событий", ни в других

текстах самиздата.

Я никак не удерживался в "семейных" рамках. Мир зоны,

внешне серый, однообразный, притягивал меня удивительными

открытиями. Когда мои новые товарищи учили иврит, я общал-

ся с бойцами УПА, "лесными братьями" из Литвы... Зона ста-

новилась моим домом.

Иван Алексеевич Свитлычный, Валера Марченко и Игорь

Калынець как-то незаметно для меня самого стали моей "рефе-

рентной группой", ежедневное общение наше компенсировало

потерю большого мира, наши дискуссии, как ни странно, боль-

ше касались литературы и истории, нежели политики (с этим у

нас все было ясно и в полном согласии).

КГБ, прямо осуществлявший оперативную разработку зоны,

формально относившейся к системе МВД, был явно недоволен

таким нашим теплым общением. Тем более что все очевидней

становилась роль нашей "четверки" в инициировании лагерно-

го сопротивления. Однажды нам сообщили о делении жилого

барака на четыре отдельные секции и запрете без разрешения

лагадминистрации посещать чужие секции. Подтянули эту но-

вацию под термин "общежитие", действительно содержавший-

ся в "Правилах внутреннего распорядка в местах лишения сво-

боды". Мы – сопротивлялись. Продолжали ходить друг к другу

"в гости", общаться в "неположенных местах". Посыпались на-

казания. Поскольку наша акция сопротивления носила характер

"массовой", нам решили ответить столь же внушительно: за по-

лучением наказания вызывали в кабинет начальника зоны, где

сидели вокруг большого стола практически все представители

лагерной власти. Вызвали и меня. Зачитали рапорт, жестко по-

требовали строго выполнять требования "Правил внутреннего

распорядка"... Помню, я очень волновался. Понимал: это только

начало, впереди – дальнейший "зажим гаек". Пытался вежливо

спорить, сослался на соответствующие разъяснения в словаре

Даля, где понятие "общежитие" совсем иное... Лица мужчин и

женщин в погонах ничего не выражали, начальник зоны попро-

сту проигнорировал мои аргументы. И я сказал, безумно волну-

ясь и ужасаясь собственной дерзости, следующее: "Понимаю,

вам неприятно слушать такое. Вам, русским, неприятно, что

жидовская морда учит вас правильному употреблению рус-

ского языка..." На секунды повисла гнетущая тишина, капитан

Пименов ровным голосом зачитал документ о моем наказании,

я вышел. У входа в административное здание встречали друзья,

я рассказал и о своей реплике. Помню реакцию Свитлычного,

его долгий взгляд, теплую руку на плече и слова: "Ну, Вы дае-

те, Глузя..." Так я попрощался с комплексами советского еврея,

с того тусклого дня все антисемиты перестали быть для меня

угрозой, превратились в объект какой-то научной любознатель-

ности, как ящерица, паук, улитка...

Нас развели по отдельным секциям. Меня отделили от дру-

зей. Но тут же, в тот же день, меня приняли в "семью" Евген

Пришляк и Васыль Пидгородецкий. Первый до ареста был ру-

ководителем службы безопасности УПА по Львовскому окру-

гу, второй – простым бойцом УПА. Милые, теплые мои дру-

зья, мир праху вашему... С точки зрения советской идеологии

это было недопустимо! Молодой еврей и старые национали-

сты-бандеровцы не могут, не должны быть вместе! Однажды

Васыль Пидгородецкий во время совместного завтрака у тум-

бочки сказал: "Славко, вчера ко мне подходил К., ну, знаешь, он

был немецким полицаем; он пытался меня уговаривать, даже

пытался стыдить. Видимо, не нравится им наша дружба. Вряд

ли он говорил со мною без приказа кума... Так и говорил: что

же это ты, Васыль, украинский патриот, с жидом кушаешь. Ну,

я его послал..."

Я тогда очень обижался на КГБ. Каждый год в зону приезжа-

ли представители украинской общественности (больше – пре-

подаватели марксистско-ленинской философии в сопровожде-

нии киевских чекистов). Ежегодно нас визитировали и одни,

без "общественности", офицеры украинского КГБ. Вызывали

своих подопечных – "украинских националистов". И никогда

не приглашали на беседы меня! Разумеется, я догадывался о

причине сугубо бюрократического свойства, но вслух всегда

выражал обиду. Мы с Иваном Алексеевичем часто шутили на

эту тему: дескать, и здесь наши славные органы проявляют свой

оголтелый антисемитизм.

Однажды стояли мы небольшой группой у крыльца барака.

О чем-то говорили, чему-то смеялись. Настроение у всех было

отменное, за несколько дней до этого удалось передать на волю

большой объем информации из зоны. Рядом прошел лагер-

ный кагебист, молодой парень, над которым Сергей Адамович

Ковалев очень любил подтрунивать: "Ну, гражданин начальник,

расскажите мне, чему еще Вас научили в вашем свердловском

юридическом институте..." Прошел мимо, через несколько ми-

нут вернулся. Неожиданно остановился рядом с нами и зло, от-

рывисто сказал, обращаясь только ко мне: "Глузман, я вижу, что

вы общаетесь не только со своими. Вы и с бандеровцами, и с

армянами-националистами, и с литовцами..." Я ответил немед-

ленно, под довольный смех стоящих рядом друзей: "Ну, конеч-

но же, гражданин начальник, Вы правы. Я ведь антисоветчик

широкого профиля!"

...Прошло тридцать лет. С точки зрения ревнителей этни-

ческой чистоты, я – чужой. Их "голос крови", зачастую заме-

няющий в мыслительных операциях головной мозг, позволяет

им видеть окружающее серым и прямоугольным. По их логике

им видятся "своими" серийный убийца Оноприенко и гранд-

вор Лазаренко... Что ж, на то есть демократия, чтобы говорить

вслух всякие сокровенные глупости. Дабы дурь каждого видна

была.

Но у меня другой страны нет. Здесь мои мертвые. И здесь

мои живые. Я – украинец.

2006 г.

383