Нужно ни в чем не иметь позы – это облегчает жизнь

Когда в жизни так много фальши и искусственности, искреннее ценишь еще больше.

Был на свете один человек, патриот и космополит, у которого любые понты вызывали раздражение. Он часто повторял: "Я собі з ясував одну таку річ з бігом років. Не треба ніякої пози ні в чому. Це полегшує життя".

Юрко Покальчук двадцать третьего января отметил бы юбилей. Может быть, на новой кухне в новой квартире, которую так и не успел обжить. Может быть, не спал бы в Париже, нанизывая на обрывки салфеток строчки будущих стихов. Может быть... Да он и сам не знал бы, где он мог бы быть в этот день. Как всякий нормальный поэт, он не имел дома – он на белом свете жил. Маялся по миру, и, пожалуй, трудно найти страну, где бы не ступил башмак Пако. Поводов для тревела у него было предостаточно: жажда экстрима, любовь, война, зона для малолеток, кубинский коммунизм, лондонские библиотеки, Ливия, Никарагуа: горячие точки – его атмосфера. Покальчук в советское время славился своей неблагонадежностью. В Никарагуа Юрко работал с морально устойчивым Генрихом Боровиком, который, честно говоря, завидовал его вольным выходкам. И дал прочно прилипшую кличку Покальчукча. Которая потом превратилась в Пако. И стала вторым именем.



Я часто вспоминаю его старую киевскую квартиру – остров, куда на духовный пикник приходили редкие осколки интеллигенции и жаждущая молодежь – пообщаться со своим гуру. Или просто сесть на балконе суровой кухни и смотреть, как солнце прячется за Лаврские купола, пока хозяин готовит "прием" – яичницу с таким крепким кофе, что сводит челюсти – сна не будет. Да и не надо, ведь Пако слушать легко и бесконечно.

А стены помнили и отпечатки веселья, и винно-философские споры и черно-белые любовные романы... Над надбитой раковиной – не гитара, как подобало бы потомку цыган – музыкальный центр. Прямо в его квартире записывались варианты песен-речитативов его группой "Вогні Великого Міста", тут же, на кухне прослушивались. А музыканты из "Мертвого півня" и "Плача Еремії" спали вповалку тут же, на полу – зачем им фальшивый гостиничный лоск, спрашивается? Иногда они тут жили неделями. И никакой супермощный пылесос не мог бы убрать в этом жилище тесную, открытую, искреннюю и доверительную атмосферу.

Есть разные писатели. Одним нужен теплый сортир и рисовая бумага, другим – пленэр с соловьями, третьи не могут родить ни строчки без оглушающей тишины, четвертые питаются от политики. Юрко говорил, что ему лучше всего писалось здесь, в старой однокомнатной "хате", по горло заваленной книгами, зачитанными, редкими. Изрядно потрепанные, они устало выглядывали из углов, увесистыми грудами свисали с полок, пялились в потолок глянцевыми обложками и словно осенние листья были разбросаны по полу: ему нужно было, чтобы книги там отлежались. Только его личные издания были более-менее упорядочены. Но это было не проявление любви к себе, умному и талантливому. А потому, что свои книги он не читал никогда. Он их стучал на компьютере, слишком современным бельмом белеющем на фоне ревматиков-шкафов и остеохондрозных стеллажей. В шкафах, как когда-то у моей бабушки за стекла засунуты фотки. Молодой. С дочерью. С пацанами из колонии для несовершеннолетних преступников. Тут же самиздатовские альманахи жутких, хрупких, надрывных строк этих пацанов, которые боготворили своего Пако.

Тихонько притаился у стола несчастный тренажер, о котором хозяин, похоже, забыл в тот же день, когда купил. И еще – шкура зверя, в неприличной позе растянутая на стене – кажется, убитого самим Юрком в борьбе за выживание на очередном экстремальном витке. Этот интеллектуальный хаос отражал его естество: По ночам он взлетал с престарелого одиночного дивана, который за двадцатилетнюю службу привык к крылатости хозяина: записывать приснившиеся (пришедшие? присланные?) строчки на обрывках блокнотных листов. Но диван скрипел, мысли пугались, и странички к утру терялись. "Дім є абсолютно обличчям внутрішнього світу, – записувала колись я за Юрком, – У мене були такі двері поставлені, що їх ногою вибити могла б навіть дитина. У мене немає чого вкрасти, крім книжок. А якщо вкрадуть їх – порадію за грабіжника! Але всі знають, що у цього чокнутого письменника у хаті нічого нема. Я собі з ясував одну таку річ з бігом років. Я нічого не показую нікому. І вже мало розказую – більше пишу, бо інколи ті пригоди, про які я розповідаю, викликають заздрість. Особливо чоловікам, особливо мого віку. Тому що викликаю у них відчуття роздратування. Бо в мене справді таке кольорове життя, що іноді мені й самому дивно: "Невже це був я?" Ці кольори зібралися в часі. Я вважаю себе екзистенціалістом в сенсі переживання конкретної миті Відчуття, що це мить – і ти по той бік. Потім повернувся і все це переживає спокійно.

Покальчук был на редкость постоянным человеком: в суждениях, обещаниях. Как же тебе тогда удалось трижды жениться? – интересовалась у Юрка. На что он неизменно отвечал, мол, мои друзья, знакомые – это постоянная величина. И женщин я совсем не хотел менять – это они меня бросают. Мне их легко понять – выдержать мою вольнолюбивую цыганскую натуру. Мол, я ж такой... экзотический: снова уехал, снова меня нет. К тому же Юрко был проповедником любви – не бытовой, и не свободной, а вольной: есть разница. Когда не надо, а хочу. Может, потому "на перекресток его больших и неуклюжих рук" стремились попасть дамы? А он цитировал Да Винчи: "Тот кто идет за звездой, никогда еозвращается". И не возвращался к былым возлюбленным. Потому что, по его словам, женщина выбирает, с кем ей жить. Главное – не требовать ничего от другого, ведь любовь это не "дай", а "на"...

Я люблю его книги, где герои не только с душой, но и с телом. Его эротические рассказы не стоит читать до "повзросления" (во всех смыслах слова) – это не снобизм, а упреждение непонимания. Тут должен быть опыт жизни. Ошибки. Мясорубка. Раны. Понимание настоящего, а не подросткового оргазма. Душевной боли не первой любви, а вечной. Только тот, кто знает, что такое терять, боится потерять. Пак мог бесконечно говорить о важном – для него, для нас. В глаза или кому-то бестелесному, спрятавшемуся в ночи: "Розумієш, у кожній людині є і світло, і тінь. Тяжіння до високого і чистого є в кожного. І, вже залежно від власного бажання і сил протистояти нижчому в собі і в оточенні, людина може перемогти в собі звіра і упокорити його, і спрямувати на будову особистості як Храму. Або ж піддатися нижчим пристрастям і йти за течією, за волею хвиль суспільних і власних біологічних, аби одного дня опинитися на моральному дні, в незалежності від свого суспільного статусу. Останні слова Гоголя були: "Я бачу сонце!"

Окна моей квартиры тоже выходят на Днепр. Я пишу и смотрю, как скупое зимнее солнце блеснуло в крестах Лавры, пощекотало холодным лучом милитари-леди. Еще немного – и вспыхнут Огни Большого Города. Куда каждый раз, истрепав плащи и износив сапоги, возвращался Юрко, всякий раз принося с собой сюжеты для новых книг.

Сегодня нет Юрка. Книг нет. Сюжеты нашего бытия примитивны. Фальшь и позерство. И это совсем не облегчает нашу жизнь.